Шаман

Её цвета успели приобрести нежно-пастельный окрас, а движение песчинок внутри полностью приостановилось. Предо мною был застывший слепок жизни одного, отдельно взятого человека, от начала до конца, со всеми своими взлётами и падениями, мгновеньями счастья, депрессиями и годами рутины, болезнями и страстями, привязанностями и идеалами, страданьями, любовями и потерями.

Помнится, друг мой дремал, а я, не удержавшись, погрузился в песочную палочку умершего.

Вот, в самом начале, плавный взлёт телесного цвета… он укрупняется, высвечивается ячеистой крошкой, по мере моего проникновения, и вновь сокращается, как уменьшающееся изображение фото-снимка, но на сей раз уже складывается в изображение… я навожу резкость и яркость…

Я вижу: розовощёкий карапуз в малиновом берете с помпоном уставился, удивлённо-испуганый, на первую в своей жизни смерть, даже не просто смерть — убийство: кот поймал голубку и сейчас, полу-играя, полу-всерьёз, запускал в пернатую тушку коготки свои и зубки, впивался и отпускал, впивался и отпускал… его мордочка-нос и усы были измазаны в голубиной крови и перьях. Кот — рыжий, полосатый и огромный, — полностью забыл всё окружающее и самозабвенно отдался восхитительному ощущению пиршества, наслаждения добычей, он, казалось, так и ухмыляется в окровавленные усы. Зрелище было потешным и завораживающим одновременно (кот нравился малышу неизмеримо больше жертвы). Ярчайшим оттиском отложилось оно в сознаньи мальчика на всю жизнь, враз определив отношение его к охоте, охотнику, жертве и феномену смерти, как таковому: всё это отныне воспринимал он лишь наполовину всерьёз, вторая же половина была чистым азартом игры, авантюрой, сулящей пир победителя над жертвой, непередаваемое наслаждение от игры со смертельно раненым и слабым, запуганным и беспомощным…

Вовсе не удивительно, что человек этот ( вот она, серия серо-зелёных рябей с бордовыми крапинками) стал сначала бравым лейтенантом во Внутренних Войсках, а затем — беспощадным следователем в особых Службах…

Таким же был он и дома. Потому и жена ушла с любимым сынишкой впридачу (конусообразная воронка гнилой сизости), и любовницы у него не удерживались, несмотря на престиж и материальные блага… и друзей близких, почитай, никаких, так, приятели-собутыльники, партнёры по заданиям, соучастники, объединённые общими тайнами…

Человек частенько воображал себя котом: рыжим и полосатым, хитрым и незнающим жалости. Особенно чётко всплывал этот образ в моменты погони: физической погони за пытающимся скрыться, интеллектуальной погони за сведениями и информацией… Он так и называл подследственных своих: голубками.

«Ну что, голубь ты мой, начнём ворковать или как?» — любил проговоривать он в рыжеватые усы вроде бы безобидным, даже ласковым тоном. Но у человека напротив, человека, сидящего на металлическом табурете, давно не евшего и не спавшего, не бритого, ярко освещённого лампой и смертельно напуганного, — нервно дрыгался кадык на сухой шее, он судорожно сглатывал и просил то глоток воды, то сигарету, лихорадочно ища путей к вызволению из смертельной ловушки, к отдалению того неизбежного мига, когда сладко мурлыкающий кот враз стряхнёт с себя своё мнимое добродушие и превратится в разъярённого зверя, зверя, объятого одной только безумной страстью:страстью насилия над жертвой, истязания и глумленья.

И «голубки» ворковали, да, практически, все и всегда ворковали… кроме… кроме одного. Человек запомнил его на всю жизнь, да и как не запомнить…

В песочной палочке это отразилось в виде глубокой язвы, тёмно-серой, с болотным отливом. От неё тянулась иссиня-чёрная борозда дальше, по жизни, вдоль всей её длины, до самой смерти… Я укрупнил масштаб… Острые, рваные края язвы, ничуть не затупившиеся со временем, впустили меня внутрь, и я провалился в прошлое…

Иван, — так, оказывается, звали человека, — дослужился к тому времени до полковника. Этого подследственного он получил из другого отдела, отчаявшегося что-либо от него добиться. Ни посулы, ни угрозы не помогали и решено было передать его ему, «вверить в попечение», — как сказал ему хриплый генеральский басок по телефону, прибавив: «Я на тебя надеюсь, Иван, лично надеюсь. Не подведи!»

Иван сидел за столом и курил, медленно, неспеша выпуская сизый дым под потолок, и наблюдал, как он распластывается там плотным смогом, не находя выхода наружу. Он знал, что сигаретный дым раздражает его жертву, а потому курил почти непереставая. Шёл пятый час допроса. И пятый час утра.

Иван перевёл взгляд на допрашиваемого, или, как он ещё любил называть их, «подопытного». Щуплый, даже тщедушный, сидел он на жёстком стуле, чуть склонившись на бок, и каким-то невероятным внутренним усилием добивался от тела не упасть наземь. Длинные беспорядочные волосы его до плеч испещряла седина, реденькая бородка не в силах была скрыть проступающие сквозь неё кости скул, изжелта пергаментные, матовые.