Шаман

Такими же были и руки, тонкие, почти просвечивающие насквозь, с изящными длинными пальцами… вот, правда, ногти — чёрные от крови, обломанные, — портили картину…

«Интеллигент вшивый», — презрительно выплюнул в самого себя Иван. Таких, как этот он давил десятками, как клопов.

Человек был одет скромно, даже бедно, к тому же, рубашонка его и пиджачок за недели заключения успели приобрести вполне законченную бесформенность. Скособочившись на стуле, неряшливый и растрёпанный, он и впрямь удивительно напоминал птицу, птицу, зябко поёживающуюся на карнизе, продуваемом всеми ветрами, тщетно ищущую крупицу тепла в мокрых перьях…

— Значит, Соловки тебя не пугают, а? — сказал Иван, просто потому, что молчание затянулось, непозволительно долго затянулось… — Не боишься превратиться в глыбу обледенелую? В корм для ворон? Там тебе наше тёпленькое местечко раем покажется…

— Многие и лучшие возносили хвалу Господу на брегах тех пустынных, — ответил человек тихо, но на редкость внятно, чётко проговаривая каждое слово. — А что есть Рай — сие мне не ведомо. Однако же, думаю, мало чем походит он на казематы ваши твердокаменные.

Он поднял голову и глянул прямо в глаза Ивана. Глянул двумя озёрами прозрачности, совсем невесомыми, неземными. И Иван, сам того не желая, невольно глянул в них в ответ, глянул и… провалился ввысь… ему показалось, что всё вокруг него враз исчезло, дымная комната и стул, непроницаемые стены и сама тяжесть тела, — всё оставило его в одночасье и он воспарил в чистую, ничем незамутнённую… свободу!

И тогда Иван испугался! Испугался так, как пугается человек, у которого выбивают внезапно всякую опору из-под ног, ибо свобода… свобода несла в себе вседозволенность. Но не ту, которой так упивался Иван и которая полагалась ему по званию и чину, не вседозволенность истязаний и надругательств, нет, та свобода несла в себе вседозволенность творенья и полёта, любви и красоты, вседозволенность ПРАВДЫ!

Она была смертельно опасна, а потому — запретна. Ивану туда нельзя. Никак нельзя. Но ещё пуще свободы, грозящей ему погибелью, испугался Иван самого факта полёта, того что превращается в… птицу… Да, он, рыжеусый кот-Иван, безжалостный и лютый охотник за всякой пархатой живностью, вот-вот сам превратится в… птицу!

Жуткий страх обуял Ивана, утробный ужас. И, как всегда в таких случаях, он сменился клокочущей, необузданной яростью.

Иван схватил массивную фигуристую зажигалку из литого серебра (подарок начальства за «особые заслуги»: звероподобный рабочий возносил в могучих руках серп и молот, ты надавливал пальцем на выдающийся полумесяц серпа (прям тебе, как на любимый курок!), и молот откидывался, пуская язык пламени), — сжал её в окаменевшем кулаке и замахнулся…

— У-у-у! Поповское отродье! — взревел Иван не помня себя, — гнида пархатая!Мразь!

Он перевесился через стол всем своим грузным телом и ударил человека напротив, вложив в этот удар всю мощь молота, серпа и державшего их зверя, в которого превратился сам.

Иван целился в висок, но стол сбил траэкторию кулака и тот пришёлся чуть ниже, в выступающую скулу. Что-то ломко хрустнуло и Иван почувствовал, как серп и молот дробят тонкую кость, погружаются вглубь, вязнут…

Он с омерзением выдернул кулак из этого месива и увидел, что он весь в крови… удивительно яркой, алой… голубиной.

А человек, тем временем, тихо сполз на пол, словно и вправду был невесом, и перекошенным, кровавым ртом прошептал: «Прости его, Господи, ибо не ведает, что творит»…

Как ни странно, священник не умер, то есть, не сразу. Он провалялся в тюремном лазарете месяца три, не меньше и, казалось, удивительным образом пошёл на поправку… да на такую, что решено было отправить его, как и предполагалось, по этапу… Правда, не в обещанные Иваном Соловки, а куда-то под Воркуту…

Вот там, на этапе, в заиндевелом вагоне-телятнике, напрочь застрявшем в снежных торосах, едва не добравшись до пункта назначения, он и скончался…

Но до этого была между ними ещё одна, последняя, встреча.

Священник лежал тогда в лазарете и с момента его туда попадения прошло уж недель пять, а то и все шесть.

Всё это время не шёл он у Ивана из головы. Особых неприятностей по службе инцидент этот за собой не повлёк. Генерал пригласил Ивана в свой кабинет, и когда тот сел, тихий и провинившийся, взглянул на него по-отечески из-под кустистых бровей и сказал:

— Как же это ты так, Ваня, а? Нехорошо получилось, понимаешь ли… Уж кто-кто, а ты… не ожидал, честно тебе скажу: не ожидал…

— Достал он меня, товарищ генерал, — сказал Иван, сокрушённо качая головой, — сам не свой стал, кровь во мне вскипела… достал он меня…

Генерал, казалось, бесконечно долго молчал, не спуская с Ивана внимательных глаз, потом прихлопнул ладонью столешницу и припечатал:

— Ладно, не будем тебе личное дело кляксой марать, оно того не стоит.