Шаман

Батюшка!, — то бормотал он спёкшимися губами, то, вдруг, срывался на вскрик, — приди! Прости меня грешного! Прими покаяние! Отпусти с миром! Не дай помереть непрощённым!». Откуда-то, из неведомых глубин пробудившейся генетической памяти, из туманного, не-своего детства, вспомнил Иван «Отче наш», безошибочно, до последнего слова. И стал он твердить краткую эту молитву, перемежая её мольбами о покаянии.

… «иже еси на небесех»… «прими покаяние мое»… «помилуй раба твоего Ивана»…

Уже и слог его весь изменился и казённо-казарменный жаргон, пестривший штабными прибаутками, исчез начисто и вместо него, невесть откуда, проступил исконно-народный говор, насквозь пронизанный верой христовой. Так, что однажды, поздним вечером, старая уборщица Глаша, протирая половой тряпкой под кроватью Ивана, услышав его вдохновенный призыв:«прииди царствие Твое»… «на земле и небесах, Аминь!», — всплеснула руками и в сердцах воскликнула: «Господи, вот ведь, полковник-то наш, прям в старообряца каково обратился! Вот он, страх пред смертью, что с человеком-то делает», — и украдкой перекрестилась.

Иван звал священника, но тот не шёл. Да и как ему было прийти, ведь он умер, замёрз в телятнике, там, под Воркутой, многие лета тому…

Вчера вечером стало ему совсем худо. Дежурный врач, делая ночной обход, прощупал почти исчезнувший пульс, записал что-то в журнал и обронил сестре: «Этот вряд ли до утра дотянет».

За окном лишь начала неохотно пробиваться предрассветная серость, когда Иван вдруг пришёл в себя. Тела он не чувствовал, в голове стоял странный лёгкий звон. Он обратил взор свой в окно, в светлеющий его проём и почудилось ему внезапно, будто проём этот ширится, приотворяет створки прозрачные, будто приглашает его, Ивана, в глубь свою необъятную. И он, всем существом своим устремился туда, отчаянно и безоглядно, страшась одного лишь: как бы вновь не сомкнулись створки сии, не преградили бы ему путь, отказывая в благодати. Он влетел в разверзающийся пред ним простор и к полному своему восторгу ощутил себя… птицей. Птахой небесной, крохотной божьей тварью. Да, божьей. И крылатой.

Долго ещё сидел я в безмолвной палате, меж мёртвым и живым. Песочная палочка Ивана истаяла в воздухе. Я перевёл взгляд на своего друга. Он по прежнему спал, тяжело, неспокойно дыша. Состояние его показалось мне настолько опасным, что я решился преступить данный самому себе зарок: никогда не «читать» близких себе людей.

Предо мной промелькнули трепетные внешние слои, все в пенной багровой дымке, проступили глубинные пятна недугов… Они пульсировали, судорожно сжимались, рдели. Я тут же понял, что состояние его не просто опасное — критическое. И что помочь ему следует немедленно, прямо сейчас. Но я не знал: как?

… Вот уровень клубней сути… оранжевая звезда… странный плюшевый лепесток кармина… ослепительно яркая спираль… это было поистине красиво, но я не стал задерживаться, не это я искал, не это…

Теперь мои усилия сконцентрировались на обретении нужного зрения. Фасеточное, многомерное, оно было необходимо для высвечивания песочной палочки… Я менял ракурсы, регулировал подсветку и степень проницанья, варьировал частоты… Почему-то, сейчас это было труднее обычного. Но вот она предстала предо мной, жизнь моего друга, все перепетья души его и тела, разума и страстей выстроились в гирлянде песчаных тропок, в замысловатом стройном узоре устремлённости…

И ещё, впервые, появился звук. Да, песочная палочка пела. То была простая и в то же время удивительно пронзительная мелодия. Последовательный каскад октав возносил её на хрупкую вершину неравновесия и, пробалансировав на ней краткий миг, она срывалась вниз тонкой диссонантной нотой и стихала… Затем всё повторялось заново.

«Морзянка, — подумал я, — душа моего друга, сама суть его естества посылала в просторы Космоса свои, неповторимо свои позывные… извещая? зовя? отдавая себя всесущему?»

Охваченный этой немыслимой музыкой, я обратился к палочке, пробежал вдоль неё и застыл в ужасе: справа, там, где у любого живого человека всё покрывала туманная дымка, явно проглядывал её конец. Он сформировался не полностью, словно не решившись ещё окончательно обрести себя, но уже вполне чётко проступили его безоговорочные, роковые контуры.

Мой друг был при смерти.

«Нет! — вскричал я про себя, — нет, я не позволю тебе умереть! не здесь и сейчас, не так! это неправильно!»

Я прекрасно знал, что нельзя менять карму другого, нельзя вмешиваться в предначертанья судеб… знал… и вмешался…

«Ничего ещё не предрешено, — оправдывал я себя, — палочка не окостенела, процесс ещё обратим, и я здесь именно потому, что в силах помочь избежать конца, чтоб направить ход событий в нужную сторону… Всего-то и надо, что чуть-чуть подтолкнуть… вот здесь… самую малость… если я заставлю рассосаться вот этот пунцовый затор, тогда скопившиеся за ним пурпурные икринки устремятся как раз в ту чистую лазоревую протоку, тогда… тогда достигнут они этой, вот, заводи, потом три водопада, потом»…

… Я лихорадочно просчитывал возможные варианты изменений и их последствия, словно… словно и впрямь был в силах что-либо изменить.