— Свершилось! — выдохнула блаженно мама, когда мы — семьей — уселись — наконец-то! — за скромно обставленный, но все-таки праздничный стол. — Счастье какое! Ля-ля! Братец будет доволен!
37 мин, 50 сек 9464
Надо знать мою родительницу, чтобы оценить «ля-ля!».
Она, заняв самый краешек деревянного табурета, болтала, словно девочка, ножками в ботинках « прощай молодость», но — спину держала непривычно прямо, словно надев черный строгий пиджак, забыла снять его с плечиков. Отцветшее ее лицо было бескровно, как лицо почетного донора, голос трескуч, что мороз и лишь слабая дрожь ее пальцев, поднявших граненый стакан, выдавала внутреннее глубоко упрятанное ликующее торжество.
— За домичек! — отец, потерев руки, с некоторым недоверием косясь на супругу, подхватил стакан. Он спешил, торопился, повод был без «вопросиков», но годами отработанный собачий рефлекс остерегаться голубушку, того, что на полдороги застопорит, конфискует стаканчичек, обломает — ек-комарок! — кайфушечку — заставил жадными глотками загнать водку в желудок, морщась, закусить огурцом. Тепло растеклось по телу, отец раскраснелся и тер машинально рукой коленку. — Это самое… прудичек есть, карасик поди водится… в общем, ек-комарок, за н а ш домичек!
— Классно! — Клотильда, моя жена, потянулась ко мне через стол, чтобы чокнуться. Чего тянуться, звяк стекла вышел жалким — так гремит посуда в авоське бомжа. Относительно новый член семьи с годичным стажем, Клотильда опустошила стакан с осознанием вечного ритуального действа, не выпуская из левой руки коляску с ребенком.
— А-а-а-а-а! М-м-м-м! А-а-а-а! — пробаюкала она, жуя набитым ртом.
Глядя на супругу, я дивился. В сотый, тысячный, мильонный раз. Хрупкая девушка — бутон Ирочка с алыми призывными губками в одночасье — оборотнем — распустилась после родов в безразмерную тушку. Только маленькие свинячьи глазки светились порою человеческой теплотой.
— Клотильда! Настоящая Клотильда! — обозначил тогда я грустную метаморфозу этим именем. — Я буду звать тебя Клотильдой!
— Почему? — спросила она.
— Потому! — ответил я, потому что как объяснить
— Красивое имя. Из рыцарских романов. Зови, я согласна.
Наверное, в тот час согласия в темном чулане моей души повесился рыцарь.
Но как втерлась, вросла, впиталась она в семью. Клотильда! Истинно говорю — Клотильда! Настроившись, как приемник на нужную волну, и родив, для верности, малыша, не просто моего наследника, но наследника рода Ольявидовых, она стала более важным и необходимым звеном семейной цепочки, чем я.
А я — тот самый Ольявидов, еще год назад — последний из Ольявидовых, сидел, качаясь на стуле, пил и закусывал, и было бы все глубоко по барабану, но — мы продали квартиру в столице, чтобы приобрести родовую развалюху в глуши на севере Московской области с емким названием Окоемово. Более того, — и это граничило с безумием, — оставшиеся от сделки деньги намечалось не поделить, как небольшой, но сладкий пирог, а потратить на капитальный ремонт дома, который годился разве что на яркий пламенный костер. Но главное, нам предстояло уже сейчас жить в этом доме с протекающей крышей, сыростью и затхлостью, гнилыми переводами, полуразрушенной печью, в доме, о котором у меня сохранились не самые лучшие детские воспоминания.
Я разлил водку, поднял стакан.
— За дядю!
— За братца! Долгих лет ему жизни! — глаза мамы счастливо сверкали.
— Крепкого здоровья! — глаза жены сияли отраженно. — Пусть дядечка скорее поправляется, мы его ждем!
— За воссоединение н а ш е й семьи в н а ш е м доме! — Я сказал то, что хотели услышать.
За дядю пили стоя. Даже отец. Он балансировал, опираясь рукой о стол.
— Ирочка-душка! Передай огурчики! И сама, сама отведай! Хорошие огурчики! Будущим летом свои кушать будем!
— Возьмите, мама! Вон тот, просто аппетитный! Папа, вы закусывайте! Закусывайте! Кисик, я положу! — « кисик « — это я.
Меня не спрашивает. Берет и кладет, берет и кладет! А хочу ли я — ее не волнует.
Дядя Паша, мамин брат, тяжело заболев, лежал в больнице. Смерть его ожидалась еще месяц назад, но тогда он из кризиса выкарабкался и довел дело своей жизни до победного конца: выкупил дом, принадлежавший в старину нашей фамилии. В хорошо забытые времена дом конфисковали в пользу босяцкой власти, и он долгие годы исправно нес государственную службу, последовательно будучи «Домом колхозника», начальной школой и, наконец, конторой фабрики «Щетка-гребень».
Странная логика, но дядя вернул дом и уже верилось, что больной окончательно поправится и будет жить теперь вечно, по крайней мере, пока не кончится ремонт.
— Мама! Мама! Покажите, скорее купчую! — Клотильда хлопнула в ладоши от притворного нетерпения узреть клочок гербовой бумаги.
Мама недоверчиво окинула взглядом собравшихся. Облачко сомнения наплыло на ее лицо.
— Вы хотите? … Серьезно?
— Ик!… — кивнул отец. — Ик!
Мама торжественно поднялась с табурета и все также неестественно прямо держа спину, открыла ящик дубового комода.
Она, заняв самый краешек деревянного табурета, болтала, словно девочка, ножками в ботинках « прощай молодость», но — спину держала непривычно прямо, словно надев черный строгий пиджак, забыла снять его с плечиков. Отцветшее ее лицо было бескровно, как лицо почетного донора, голос трескуч, что мороз и лишь слабая дрожь ее пальцев, поднявших граненый стакан, выдавала внутреннее глубоко упрятанное ликующее торжество.
— За домичек! — отец, потерев руки, с некоторым недоверием косясь на супругу, подхватил стакан. Он спешил, торопился, повод был без «вопросиков», но годами отработанный собачий рефлекс остерегаться голубушку, того, что на полдороги застопорит, конфискует стаканчичек, обломает — ек-комарок! — кайфушечку — заставил жадными глотками загнать водку в желудок, морщась, закусить огурцом. Тепло растеклось по телу, отец раскраснелся и тер машинально рукой коленку. — Это самое… прудичек есть, карасик поди водится… в общем, ек-комарок, за н а ш домичек!
— Классно! — Клотильда, моя жена, потянулась ко мне через стол, чтобы чокнуться. Чего тянуться, звяк стекла вышел жалким — так гремит посуда в авоське бомжа. Относительно новый член семьи с годичным стажем, Клотильда опустошила стакан с осознанием вечного ритуального действа, не выпуская из левой руки коляску с ребенком.
— А-а-а-а-а! М-м-м-м! А-а-а-а! — пробаюкала она, жуя набитым ртом.
Глядя на супругу, я дивился. В сотый, тысячный, мильонный раз. Хрупкая девушка — бутон Ирочка с алыми призывными губками в одночасье — оборотнем — распустилась после родов в безразмерную тушку. Только маленькие свинячьи глазки светились порою человеческой теплотой.
— Клотильда! Настоящая Клотильда! — обозначил тогда я грустную метаморфозу этим именем. — Я буду звать тебя Клотильдой!
— Почему? — спросила она.
— Потому! — ответил я, потому что как объяснить
— Красивое имя. Из рыцарских романов. Зови, я согласна.
Наверное, в тот час согласия в темном чулане моей души повесился рыцарь.
Но как втерлась, вросла, впиталась она в семью. Клотильда! Истинно говорю — Клотильда! Настроившись, как приемник на нужную волну, и родив, для верности, малыша, не просто моего наследника, но наследника рода Ольявидовых, она стала более важным и необходимым звеном семейной цепочки, чем я.
А я — тот самый Ольявидов, еще год назад — последний из Ольявидовых, сидел, качаясь на стуле, пил и закусывал, и было бы все глубоко по барабану, но — мы продали квартиру в столице, чтобы приобрести родовую развалюху в глуши на севере Московской области с емким названием Окоемово. Более того, — и это граничило с безумием, — оставшиеся от сделки деньги намечалось не поделить, как небольшой, но сладкий пирог, а потратить на капитальный ремонт дома, который годился разве что на яркий пламенный костер. Но главное, нам предстояло уже сейчас жить в этом доме с протекающей крышей, сыростью и затхлостью, гнилыми переводами, полуразрушенной печью, в доме, о котором у меня сохранились не самые лучшие детские воспоминания.
Я разлил водку, поднял стакан.
— За дядю!
— За братца! Долгих лет ему жизни! — глаза мамы счастливо сверкали.
— Крепкого здоровья! — глаза жены сияли отраженно. — Пусть дядечка скорее поправляется, мы его ждем!
— За воссоединение н а ш е й семьи в н а ш е м доме! — Я сказал то, что хотели услышать.
За дядю пили стоя. Даже отец. Он балансировал, опираясь рукой о стол.
— Ирочка-душка! Передай огурчики! И сама, сама отведай! Хорошие огурчики! Будущим летом свои кушать будем!
— Возьмите, мама! Вон тот, просто аппетитный! Папа, вы закусывайте! Закусывайте! Кисик, я положу! — « кисик « — это я.
Меня не спрашивает. Берет и кладет, берет и кладет! А хочу ли я — ее не волнует.
Дядя Паша, мамин брат, тяжело заболев, лежал в больнице. Смерть его ожидалась еще месяц назад, но тогда он из кризиса выкарабкался и довел дело своей жизни до победного конца: выкупил дом, принадлежавший в старину нашей фамилии. В хорошо забытые времена дом конфисковали в пользу босяцкой власти, и он долгие годы исправно нес государственную службу, последовательно будучи «Домом колхозника», начальной школой и, наконец, конторой фабрики «Щетка-гребень».
Странная логика, но дядя вернул дом и уже верилось, что больной окончательно поправится и будет жить теперь вечно, по крайней мере, пока не кончится ремонт.
— Мама! Мама! Покажите, скорее купчую! — Клотильда хлопнула в ладоши от притворного нетерпения узреть клочок гербовой бумаги.
Мама недоверчиво окинула взглядом собравшихся. Облачко сомнения наплыло на ее лицо.
— Вы хотите? … Серьезно?
— Ик!… — кивнул отец. — Ик!
Мама торжественно поднялась с табурета и все также неестественно прямо держа спину, открыла ящик дубового комода.
Страница
1 из 11
1 из 11