Рокировка

— Радость-то! — всхлипнула она, утирая покатившиеся из глаз крупные слезы. — Наконец-то! На, — она передала мне телеграмму. — Зачитай!

Я откашлялся, прочел, как стихи, с чувством, с толком, с расстановкой:

Телеграмма!

Поздравляю тчк!

Счастлив вами тчк!

Разберусь болезнью тчк!

Ждите скоро тчк!

Повертел в руках листок. Осталось понюхать и пожевать. Свершилось чудо. Дядя выздоровел и едет к нам.

Здесь еще число — семнадцатое июня и время — двадцать часов. Все. — Я свернул телеграмму и убрал в карман брюк.

Ликованию не было предела. Семья воссоединится в полном составе, — не зря пили — в родовом гнездышке. Что может быть прекрасней в жизни? Сколько людей ходят, ищут друг друга на обширных пространствах, петляют и не могут найти! Сколько Иванов не помнящих родства впотьмах бродит по России, шарят руками на ощупь, спотыкаются как посыльный.

— Прошу! Прошу за стол! — Пригласила его мама. — Порадуйтесь с нами. Выпейте за братца!

Отец наполнил стакан до краев.

— Стопочечку!

— Благодарствую! Мне работать еще! — застеснялся посыльный, но сделал решительный шаг к столу. — А! Была не была! Разве только стопочку!

Я заворожено следил, как выливается стопка в виде граненого стакана в глотку вестника, как тычет вестник вилкой в тарелке с солеными грибочками, как леденяще душу, скрежещет вилка…

Еще выпили стопочку в тринадцать граней «под завязочку», потом еще.

— Чеерный ворон! Что тыыы вьешсяааа — затянул отец любимую песенку.

— Над моейуюю головоой! — душевно подхватил посыльный, снимая очки. Но тотчас смолк, словно нажал на тормоза.

— Черт!

— Что такое? — перекрестившись, полюбопытствовала мама.

— Ха! — сказал посыльный. — Гм! Придется еще… ха! Стаканчик! У меня для вас — он потянулся к уху отца и громко зашептал: еще одна! Телеграмма!

— Телеграммочка! — удовлетворенно кивнул отец.

Посыльный жестом фокусника вынудил из кармана пиджака скомканный листок. Он явно хотел потрафить. — От доктора! Распишитесь!

Мама взглянула на листок с отпечатанными буквами, ручка выскользнула из ее руки.

— Что? — я едва успел подхватить маму, усадить на стул. Мама тыкала телеграммой воздух.

— На … читай… братец… помер…

Я капал в воду валерьянку, тер мамины виски нашатырным спиртом, выкидывал из дома посыльного, вслед ему его черные очки, и все это время в мозгу свербило, что когда мы пили за здоровье дяди, мы пил за здоровье покойника…

И еще мыслишка крутилась около. Не созревшая, вроде эмбриончика. Даты!…

Вышвыривая вестника, я его ударил.

— На халяву нажраться хотел, сволочь! На, жри!

— Я виноват, что у вас два дяди? — скулил посыльный. — Один скончался, другой приезжает, а я виноват!

— Один у меня дядя! Один, понял! Теперь ни одного!

Посыльный выплюнул с кровью зуб.

— Вьедная у меня работа! Ушел бы, да дгугой в этой дые не найти! Посмотьите на числа. На вьемя отпгавления телегам. Доктол отпгавил свою в шестнадцать часов, а дядя ваш — в двадцать! Если ассуждать логически, а нам пгидется ассуждать логически — смегть одного вашего дяди, упокойничка, наступила до шестнадцати часов, о чем и доктол пишет, втогой же дядя — вы читали внимательно — живешенек как огугчик и едет к вам в гости.

Посыльный ушел, замешивая на крови слюни и сопли. Я стоял в недоумении. Рациональное зерно в словах посыльного, конечно же, было. Получалось, дядя отправил свою первую телеграмму через четыре часа после смерти. В голове фонило. Какая-то важная мысль хотела прийти и не приходила. «Конечно, телеграфистки перепутали» — отмахнулся от нее я.

Спали в двух комнатках, которые едва успели расчистить от хлама. В «бухгалтерии» разместили кровати для старших, в центре — столы, покрытые вылинявшими скатертями, лавки. На одну из кроватей с панцирной сеткой уложили пьяного отца, на другую — напичканную снотворным маму. Вторую комнату — дядину детскую — отвели мне, жене и ребенку.

Детская была без пола. Видимо, доски в свое время сгнили, снять их не успели, а настелить новые не хватило ни времени, ни средств, ни желания. На дворе стояло лето, ребенка жена воспитывала в спартанском духе, и поэтому, мы водрузили родовую кровать — ложе с массивными резными спинками в форме мифических гидр прямо на утрамбованную землю без бурных эмоций. Вколотив в потолок крюк, я повесил рядом с кроватью люльку.