Рокировка

— Ужасно!

— Ничего, ничего! Это не надолго — подбадривал жену. Близость с покойником являлось единственной сложностью в подготовке к похоронам, разрешить которую было нельзя, разве что пережить. И мы всячески настраивали себя на ночь, всего на одну ночь с мертвецом. Доводы, что это не просто разлагающейся труп, а родной дядя, балагур, весельчак, всегда желавший нам добра не казались нам убедительными ни Клотильде ни мне. Они бодрили, как гозировка, покуда тело не привзли из морга и не положили в белом, сшитом из простыней, саване на стол, крытый пурпурной материей. Уж очень э т о было не похоже на дядю. Отличавшийся экстравагантностью поступков, родственничек после смерти остался верен себе. Покрывшееся, как мхом, буро — зелеными пятнами, лицо раздулось до неузнаваемости, взбухшие водяеисто — синие губы складывались в едва заметной ухмылки в тонкую темную щель, из которой казалось, веяло сыростью. Глаза также не закрывались плотно и создавалось впечатление, что покойник следит из — под век за происходящим в комнатке. Тело положили таким образом, что откуда не смотри, думалось одно: дядя просто прилег отдохнуть, вот — вот поднимется и начнет с вечными своими прибауточками помогать нам в хлопотах. Удивительно, оттого, что дядя не вставал, я, всякий раз, перед тем, как вспомнить, что он мертв, ловил себя на легкой досаде.

6

Улучив минутку, когда Клотильда вынесла из комнатк ребенка и с дядей я остался один, ко мне, нет, к нам подошла мама. Она обняла меня. Я почувствовал неловкость. Первым желанием было освободиться — мама не обнимала меня с тех пор, как я выпал из люльки и самостоятельно пополз.

Хочу открыть тебе тайну, — сказала она.

Я как — то еще раздраженно подумал, что не время и не место для тайн и душеспасительных бесед, но мама продолжила:

Страшную тайну… — и, помолчав, собираясь духом, добавила:

Дядя Паша тебе не дядя, сынок!

Тетя? — юмор черный, но мама молола чушь.

Он твой… отец. Я… я виновата перед тобой.

— Отец? — бред, параноидальный бред услышал я. Никогда не поверю. Ха! — Ха! — Ха! Дядя Паша младше матери на десять лет, он брат ее. У нее есть муж и она не способна на. … Но зачем ей врать в эти скорбные дни? Значит… Ай, да мама!

— Эту тайну я хронила всю жизнь. Я лишила отца — сына, сына — родного отца. Но я очень любила брата. С самого его рождения. Он рос озорным. Мне было десять, я качала его в люльке, а он норовил выпасть. Было двадцать, ему — десять, когда читала ему сказки на ночь, а он не мог уснуть, не дернув прежде меня за косу. Потом я вышла замуж за твоего отца … ненастоящего, как ты теперь понимаешь. Унас не сложилось. Он пил, он и сейчас пьет В характере его есть что — то жалкое, мелкое его нельзя было любить, как мужчину. А так не хватало любви! К тому времени братец вырос, стал красив, статен, с обоятельной насмешливой улыбкой. Как — то шутя он обнял меня на кухне и поцеловал в шею. Может, он дурачился, может, не смог сдержать порыв, но я затрепетала — вся — вся! — и ждала продолжения. Продолжения не было. Был тупик для последней электрички. Я влюбилась в своего млачшего брата. Я знала, что любовь эта бесплодна и зла, что грех, я мучилась, страдала, но я жила, дышала любовью, я говорила его словами, мыслила его мыслями, мечтала о выкупе дома его мечтами… Но безысходность терзала меня. И однажды, напоив братца, легла с ним в постель. Было немного стыдно, но больше всего насвете я хотела его. Эту ночь я никогда не забуду.

Пусть он был пьян и на утро ничего не помнил, я была счастлива!

Он знал, что я его сын?

— Нет, я не успела сказать. К тому же: зачем? Он так любил тебя как сына.

Я — плод порочной и пьяной любви — слушал мать и смотрел на покойника, ставшим покоиником раньше, чем моим отцом.

Па — па!

Какие страсти кипели в семье — тайно, украдкой — невообразимо представить. В строгой, скрытной, склонной к старости женщине — сколько незримого огня, сколько жертвенности! Мама и папа, теперь уже лже — папа, отчим поженились одна тысяча девятьсот семдесят такого года. Мама, урожденная Ольявидова, фамилию не сменила, так как у братца ее семьи не было. Отчим взял фамилию мамы, потому что его собственная фамилия была Малафуйкин. Это мне больше всего говорит о том, как он любил маму. Редкий мужчина возьмет фамилию жены. Он ночами простаивал под окном роддома, цветами — нарцисами выкладывал на асфальте ее имя. Мама любила желтые нарцисы — цветы измены, вила из отчима веревки и вынашивала ему чужого ребенка — меня. Говорят, едва родившись, я стал орать:«Маа! Маа!» Знал бы подноготную сразу, уверен, что родившись, первое бы, что я закричал: «Тетя! Тетя!»

Во мне вскипали гнев, обида, ненависть. Хотелось бежать подальше от матери, разыскать — увы — отчима, сказать, что навсегда для меня он останется отцом, а эту суку — мне было больно и сладков миг тот произносить» эта сука!