Рокировка

» — что растоптала его любовь, покалечила его жизнь, предала с ним и меня, гнать надо прочь с глаз долой, хоть и мать она мне!

Я нашел отчима в чулане. Он сидел на старом сундуке, тихо плакал.

— Па, ты чего? — спросил я. Он уткнулся мне в грудь. Плечи бесшумно задергались.

— Сыночек! — всхлипывал он. — Сыночек!

«»Может, он все знает?» — закралось сомнение.

— Успокойся, па! — я успокаивал, а на душе кошки скребли.

— Пашка — то! Поверить трудно…

— Ну, будет, будет! — «»не знает!»» — словно гора с плеч. — пойдем к маиери, папа.

Отчим поднялся с сундука, избегая моего взгляда. Губы его тряслись.

— Да… ей вдвойне тяжело! Пойдем…

Меня бросило в жар от двойственности сказанного: «вдвойне!» -он знает?», но отец добавил:

— Она потеряла брата…

В коридоре он остановился, достал из кармана четвертинку, из горлышка опустошил. Поморщился, пожевал губами и затянул

Чеорныый воорон!

Отчим имел неплохой баритон, но пел так грустно, что щемило сердце. Я держал его за руку и вел к маме.

Которая его никогда не любила.

7

Переделав намеченные на день дела, мы засиделись в бухгалтерии дольше обычного, хотя ни я, ни Клотильда особо не задумывались о неприятном соседстве. Пили чай, вполголоса вспоминали прошлое, тени прошлого, обитателей дома, обговаривали дела на завтра. Ничто не единит родственников, как чувство утраты. И все же, я был по-своему одинок. Все думали, что хороню дядю, а я хоронил новообретенного отца. Мама знала, но ей было не до меня: она хоронила любимого. И, должно быть, себя.

Спать мы отправились только когда не пойти было неловко. Тетки, двоюродные бабки уже храпели в кроватках, на тюфяках, раскладушках. Отчим сжался клубком под одеялом. Матушка, сотворив молитву, широко зевнула, осенив рот крестом.

В дядиной « детской «» в углу у образка Богородицы горела лампадка, тихий дрожащий свет ее лишь силуэтно высвечивал из мрака стол, кровать, тело дяди на столе. Я перекркстися: «Господи! Помоги мне пережить этот кошмар!» и по стенке, обходя стол с покойником, чуть не задел табурет, на котором граненый стакан с водкой накрыли ломтиком хлеба.

— Тише ты! — зашипела жена.

В постели я крепко прижался к жаркому огромному телу Клотильды, так крепко, как не прижимался с первых дней медового месяца. Клотильда механически покачивала люльку. Я обнял ее ногой

— Не надо … — прошептала она. — Я не могу так…

Я убрал ногу ткнулся носом в ее мягкую подмышку. Она терпко пахла потом. Сознание замутилось несвязными обрывчатыми картинами подсупевшего, как облегчение, сна: лица, лица, лица. Венок из лиц… как вдруг — будто взрывом сознание вернули в реальность: в комнате кто — то громко заходился в плаче. Сонный, я уселся в постели и тупо уставился на труп дяди — отца. « Позно, папа, плакть!» — я грустно усмехнулся. Ночью, во мраке когда очертания предметов вокруг размыты, не верилось, что это — мой отец. Странно, с кровати не было видно, чтобы рот покойника шевелился, а рев, меж тем, не прекращался. Со страхом я покосился на жену. Клотильда, свесив с перины ноги, совала большую бледно белеющую в отсвете лампадки, грудь жадно орущему рту младенца. Я упал головой на подушку, отер испарину навлочкой. « Спать! Спать!» — все, что я хотел в эту ночь в доме с покойником,«Спать!Спать!» — я закрыл глаза — мерещились огонечки, я удирал от них вдоль комнат коридором, прятался за стулом секретарь — машинистки, печатающей на печатной машинке. Глаза открывал, — видел перед собой на столе белый саван. «» Спать!Спать!» — и сон сошел на меня теплом от трех сторон — теплом жены, теплом от одеяла и перины, и — самое успокаивающее — теплом огт иысли, что между мной и трупом есть большая неохватная помеха — тело Клотильды. Как — то в глубине души, я отдавал себе отчет в том, что переживу, если с дорогой супругой моей что — нибудь случится. Нет, я не жаждал смерти ее, просто считал Клотильду достойным выкупом за собственную жизнь.

И когда среди ночи часы в комнате родителей глухо пробили дважды, Клотильда судорожно затрясла меня за плечо, тревожно зашептала над ухом:

— Проснись! Проснись! Кисик! Сон приснился. Дядя твой пристает! На стол к себе манит! — я сделал вид, что сплю крепко и сладко, зачмокал в ответ и отвернулся на другой бок, к стенке.

Увы, спокойно проспать до рассвета, было не суждено. Проснулся от стука. Не сразу догадался, что стучу зубами. Было холодно, бил озноб, и как не прижимался к Клотильде, теплее не делалось.

— Не может быть! — страшная мысль прогнала остатки сна. Дотронулся до ее плеча — лед, живота, — лед, ляжек — мягко, но холоднее льда! Сел, поджав по-турецки ноги и тихо — беззвучно заплакал, ощутив жуткое соседство двух стылых тел. До людей, думалось, было так далеко, что не дойти. Перелезть через одно тело, потом пройти мимо другого — бррр!