Рокировка

Уже первое казалось безнадежно невозможным. Непослушными губами шептал я молитву: «Богородица, Дева, радуйся!» И тут — где — то совсем недалеко — закопошилось что — то, заворочалось. Испуганно отшатнувшись, я пригляделся.

— Малыш мой! — радостно дрогнуло сердце. — Как я забыл о тебе? Сыночек!

Ребенок в люльке закряхтел, закапризничал. Первый порыв был взять его на руки, укачать, убаюкать, но, вспомнив о холодном теле Клотильды, о том, что пришлось бы через него перелазить, я остался на месте. Ребенок заплакал. Сначала негромко, как бы пробуя голос, как бы призывая к себе чуткую к его капризам мать, но Клотильда не слышала. Ребенок осип от крика и я не выдержал — перевалил через тело жены (оно — померещилось — вроде как слегка потеплело), и схватил люльку.

— А — а-а-а! — качал я. -А-а-а-а! — но рев не стихал, ребенок от натуги побагровел (при свете лампадки было видно, как потемнело его лицо), губы посинели. «»Не дай бог еще и он окочурится!» — думал я. Жена не двигалась. Набежали старшие, забегали, забаюкали — рев только усиливался. Никогда бы не подумал, что так могут орать маленькие дети. Казалось, вот — вот от рева очнется покойник.

И когда уже верилось, что ребенок зайдется, задохнется от крика, ушные перепонки лопнут, проснулась Клотильда. Она отерла ладонью лицо, словно сняла наважденье, привычно опустила руку на люльку — ребенок все еще захлебывался, но стал реветь спокойней, прерывистей. Клотильда села на кровать, дала младенцу грудь. Малыш зачмокал.

— Крепко я спала, — сказала Клотильда. Взгляд ее блуждал по детской, наткнулся на стол с саваном, прояснился на миг, будто она что вспомнила, опять затуманился.

— Утю — тю, маленький! Баю — бай! — качала она.

8.

Наступил третий день. Ждали гостей. Люди прибывали, чтобы отдать долг покойному: сослуживцы, земляки. Я бродил из кухни в бухгалтерию и обратно. Помощник из меня был никакой. Зайти в комнатку с телом дяди боялся. : Ничего … ничего… — подбадривал себя — чуток осталось, перетерпим, перемелим!» Внимательно, долго как бы из подтешка изучал поведение супруги. Клотильда тоже была сама не своя, задумчива, роняла посуду, — наверное, к счастью. Если поблизости заговаривали о покойнике, потупливала взор; легкий румянец играл на ее щечках. Я бы сказал, что она влюбилась. Да, но в кого?

Клотильда попросила почистить картошку. Я надел фартук взял нож.

— Дядя всю жизнь любил меня! — сказала она.

— Еще бы! — ответил я, счищая кожуру с картофелины. — Мы близкие родственники — и, усмехнувшись, добавил — очень близкие. Только не на всю жизнь.

— Что?

— Чуть больше года — не вся жизнь.

— Да… а мне кажется, что я его знаю давно. Лучше даже чем тебя. Он любил меня как женщину. — Я зарезал очередную картофелину. Тяжело взглянул на Клотильду. Сам не ангел, чтобы верить жене, но изменять мне? И с кем?! И когда? У них и случая не было. Картофелина была садистки искромсана. Я внимательно смотрел на супругу.

— С чего ты взяла?

— Знаю! Всю жизнь знаю!

— Только не всю жизнь! — закричал я, бросив орудие преступления — нож в раковину. Я не понимал как вести: обсмеять бабью галиматью или врезать ей по морде? Кулаки чесались. Моя жена: мать моего ребенка, наследника рода Ольявидовых! Она вылезла из форм, как взошедшее тесто. Это пол — беды. Но она вышла из ума.

— Я благодарна ему за любовь! — сказала она.

— Дура! Отец это мой! — показалось что я крикнул, чтобы достучатся если не до сердца ее, то до сознания. Но мама просила. И я промолчал.

Когда все было готово к обряду, когда гости собрались, кто искренне переживая случившееся, кто из родственного этикета, а кто и пропустить стакан другой за чужой счет, а то, что счет был человека, покинувшего жизнь, любителей выпить на дармовщинку волновало чуть, так вот, когда церимонимейстер встал, чтобы сказать речь — все смолкли в этот миг тишины, о которой говорят — ангел пролетел — раздался стук в дверь

Вошел посыльный в черном, в черных очках. Смущенно оглядываясь на полуоткрытую дверь, он сказал:

Изь — вините! — и сделал шаг назад. — вам изь — вещение!

Я подошел к нему. Посыльный отступил еще на шажок, протягивая бумагу. — вот — с! С гербовой печатью. Из суда! — в голосе его трусливо дрожали торжествующие нотки.

Я развернул бумагу. Из извещения выходило, что колхоз оспорил наше фамильное право владеть огородом — землею в десять соток, примыкающей к дому. Не надо быть юристом, чтобы понять: произошла досадная ошибка, бюрократическая система дала сбой. Нам не хватало каких то документов, оформить которые было делом времени, но вот этого времени у нас — то и не было. Хоронить по всем правилам нужно сегодня, в огороде уже выкопали могилку, однако, выходило так, что огород пока нам не принадлежал и захоронение было незаконным.

Я передал бумагу матери.