Каннибал из 7-ой квартиры

— удивился мальчик. — Вроде я не колдун и не Коперник.

— Да, ты не колдун. И не Коперник. Ты — ученый, ходишь, все высматриваешь, о чем-то задумываешься, прекрасно зная, что думать вредно.

— Да, я задумываюсь. И мне странно, что вы не задумываетесь.

— О чем?

— О том, нормальные ли мы люди или такие же как Иван Иванович…

— Ты имеешь в виду, будем ли мы, повзрослев есть людей и потом их рожать маленькими?

— Да. Именно это я имею в виду. А еще мне интересно, кто он, этот Иван Иванович Хиггс, откуда взялся и чего добивается. Тебе это не интересно?

— Как тебе сказать? Другой я уже не стану, назад не рожусь, Иван Иванович дает денежку на продукты, а еще вода мокрая, небо голубое, а жизнь российская.

— А если его накроют как извращенца и посадят? И нас вместе с ним? Как соучастников?

— Это серьезно… — задумалась девочка Валентина Ивановна, замечая, как простенькое евклидово пространство, в котором она жила, обращается в мудреное пространство Лобачевского. — Знаешь, давай, сегодня вечером, всех соберем на кухне и с помощью Ивана Ивановича постараемся найти ответы на заданные тобой вопросы…

— Слушай, Валя, ты же всю жизнь вагоновожатой была, а разговариваешь как ботан с профессорским званием. Почему?

— Ну, я же от Хиггса родилась, а человек он интеллигентный, видимо, унаследовала.

— Вот-вот. Значит, ты вся в него, и скоро тебе захочется есть людей.

— Ты бы поработал вагоновожатым сорок лет, так без всякого Хиггса стал бы потомственным людоедом. Кстати, тебе не кажется, что ты начинаешь по второму кругу вопросы свои со мной размышлять?

— Кажется. Но мне очень хочется, чтобы все хорошо кончилось. А то заберут в какой-нибудь научно-исследовательский институт, изучать инструментально будут, может даже вскрывать хирургически, а потом отдадут военным чтобы в военных целях использовали…

— Все хватит! — поднялась девочка Валентина с дивана, стараясь не показывать испуга, ее охватившего. — Будем считать, что ты своего добился, и потому мне срочно надо в туалет.

7.

Вечером все они собрались на кухне. Все пятеро — двое взрослых и трое малышей. Объявив себя председательствующей (ведь тридцать с лишним годков занималась профсоюзной работой в своем трамвайном депо), Валентина Ивановна сказала, что на повестке дня собрания стоит один вопрос, а именно, пойдут ли они в своего папу Ивана Ивановича Хигса или вырастут обычными людьми. Назначив ответчиком последнего, Валентина Ивановна уселась на свой табурет, одернула юбчонку и превратилась во внимание.

— Можно я сидя буду говорить? — спросил Хиггс у председательствующего.

— Конечно, — ответила та.

— Спасибо, — поблагодарил тот и тут же обратился к собранию:

— Вы знаете, — сказал он, устраиваясь на своем табурете, — родился я в обычной советской семье. Папа был инженером-конструктором на «Серпе и Молоте», мама работала в Научно-исследовательском институте здравоохранения. Могу вас клятвенно заверить, что дома они людей не ели и, тем более, не рожали. Я это точно знаю, потому что жили мы в однокомнатной квартире общей площадью двадцать один квадратный метр, а санузел был нераздельным…

— Может, они ночью ели? — спросил мальчик Виталий, въедливо глядя.

— Исключено, — мы бы с братом непременно этот факт отметили.

— У вас есть брат? — спросила Валентина Ивановна?

— Да, старший. Предваряя ваш вопрос, скажу, что у него никаких физиологических отклонений нет.

— Вы уверены? — спросила Серафима Аркадьевна.

— Совершенно. Мы близки с ним с детства.

— То есть он о вас все знает?

— Да. Мы даже с ним, выпивая на его сорокалетие, заключили соглашение, что я его съем, как только он состарится до неприемлемого качества жизни.

— А когда вы съели первого человека? Наверняка это сопровождалось нервным потрясением? — подал голос мальчик Виктор Степанович.

— Не то слово. Это был мой сосед по квартире милейший старичок Игнатий Спиридонович Каяков или Каюков, уже не помню. Он страдал буквально от всех болезней, исключая венерические, и каждый новый Божий день был для него хуже адского. Я хотел немедленно повеситься, повесится, после того как импульсивно сломал ему шею, но какая-то неведомая внутренняя сила остановила меня, отбросила в угол уже намыленную веревку, которую я решительно сжимал в руке. Другая сила, видимо, лишняя мозговая извилина, появившаяся по воле Проведения, сделала меня исключительно плотоядным, внушила нечеловеческий аппетит и решимость. Я стал его есть, этого Каякова или Каюкова, предварительно даже не помыв и не побрив, и это внушало мне отвращение к себе, но я не мог остановиться. Вы не поверите, когда я скажу, почему я не смог остановиться…

— Поверим, поверим, — сказал бывший аспирант Виталий, напоминавший теперь старшего Особой тройки.