Максимально подробно

Напор почти сразу же слабеет, жидкость из щели теперь лишь вязко сочится, но все равно — странно, мне казалось, что кровь в уже почти полностью остывшем трупе успевает свернуться сильнее, так что не хлещет при любом отчленении так бурно, но, может, сперва следует дождаться того самого окоченения. Или виной тому яремные вены. Не знаю. Это, наверное, дурной сон. Буровато-мазутистый, сверкающий ручеек бежит между плитками к моим ногам, но — похуй, к концу процедуры я вымажусь, скорее всего, с головы до ног. Снова заношу инструмент над скопившимся в ране озерцом, с размаху опускаю — все похуй, блядь, и перед феерическим всплеском, хрустом расходящихся позвонков успеваю заметить открытый, удивленно зияющий справа женский рот. Лицо и руки мокрые от брызг, без паузы рублю дальше — раз, два — слабо чувствую, как исчезает из-под лезвия сопротивление кости, тесак вязнет в резиновом ванном коврике, увлекая за собой эластично растянувшуюся кожу затылка. Ее, наверно, надо ножом — соображаю, а рука уже тянется за бытовым предметом. Мышцы и связки — а не кожа — поддаются, будто синтетическая ткань юбки, можно было и ножницами; отделившись, наконец, от тела, по инерции слегка покачивается немо изумленная, полуспящая остриженная шлюхина голова. Из-под мокрых пальцев — с них капает — выскальзывает скула, за короткий ежик не ухватиться, черт, а потом осеняет — человеческий череп поместится только в обе ладони. В бездонном металлическом баке — блясь и хлюп, приземлилась срезом, думаю, а зубы я после повыдеру, когда разварится как следует. Головокружение давно переросло в вертолет, застекленная свеча пляшет насмешливо, на лице стягивающе подсыхает кровь, а помещение заполнено одуряющим солоновато-ржавым, отлично знакомым запахом. В эту емкость можно и блевать, только, скорее всего, не нужно, а лучше поскорей покончить с делом и ни разу не упасть в обморок; как жаль, что я не живу в крематории.

Топор не в помощь — слишком длинная рукоять; пол скользкий, как каток, и темный от крови, отсверкивает при малейшем вздохе новогодними искорками и бликами. Белые полосы на тельняшке побурели, как те халаты, ее впору выжимать, думаю, и очень устали плечи, и я сам еще больше устал кататься по чужим останкам, а он так ни разу и не зашел, и не зайдет, наверно, даже если я случайно отхвачу себе палец, даже если намеренно вскрою старые-добрые шрамы на предплечьях, или перережу свою глотку тем же ножом, хотя — может, и зайдет тогда, почует, как всегда чуял раньше. Наша кровь смешалась бы: моя свежая — алая, жидкая, ее свернувшаяся — черно-винный загустевший сироп — и я не был бы больше так виноват за безалаберное осквернение безалаберных, скверных останков, валяй-валяй, эмоублюдок, выеби еще напоследок во имя всеобщего искупления этот распростертый на кафеле, обезличенный суповой набор — ни рук, ни головы, вместо ног лишь окорочка на дробленой у края кости, со рваным краем срез, котлеты по-киевски, неясно, чего больше хочется — блевать или жрать — ни рук, говорю, ни ног, одни сиськи да полная крови пизда, как дешевые девайсы в виртуальных мастерских по производству секс-кукол. Нет, к сожалению. Выебать не смогу. Да нет, никто здесь не лихой, я очень давно устал; отделить — по щиколотке, посреди голени распилить, сочно забрызгивая, дальше — сразу под коленом, середина бедра, основание оного. Руки — проще всего у запястий, отчлененные кисти кажутся муляжами-подставками для мобильных, после — пилой по женским предплечьям, чвякающим тесаком по локтям, пилой, с глухим рычанием, по пухлым плечам, откорчевать у сустава окончательно. Ненасытное жерло посудины — хватит места для сисек, вот этих вот, или для требухи, конкретнее я еще пока не решил. Хуже всего — кишки, самое грязное место из всех составляющих, хуже всего будет запах трупного нутра — даже живые люди внутри пахнут более чем неприятно, а я уже забыл, когда и как это обнаружил. За закрытой дверью — какой-то шум, там все время какой-то шум, а может — представители закона и СМИ тактично и терпеливо дожидаются окончания операции. Не шуметь! Работают люди. Тут никто никого сегодня не убивал, я просто люблю собак, хотя они не любят меня — эй, парень, бросай отлынивать, не то от белой свечи эконом-парафина осталась под колпаком всего четверть. Нож сам плывет в руки по багряной реке, очень тянет разбавить блядскую кровь своей, но ферботен — еще перевешивает, раскатисто раздаваясь в хромовом черепе. Ладно уж, на испорченном манекене по всем правилам патанатомии, Y-образный разрез двурогой вилкой от ключиц до щетинистого лобка, хотя кухонный нож куда толще скальпеля, да и затупился за эту тяжкую ночку, так что режется отнюдь не сливочным маслом, а мраморно-ледяная кожа под лезвием кое-где едва заметно сборит. Когда я провожу над межреберным хрящом, меж грудей, они ощутимо, скользяще оседают, чуть-чуть разъезжаются весомо в стороны, к лишенным плеч свободным бокам, а по разрезу вяло выступают смолистые остатки — держу пари, внутри крови осталось совсем немного, она вся здесь, наверно, а там — желудочный сок, желчь, моча, дерьмо — ну, может, в сердце еще несколько сгустков.