Imitatio Christi

«Пора».

Штефан на его «кресте», ребра выступают из-под кожи, и впалый живот прилип к позвоночнику; руки разбросаны узловатыми плетями, спазматически стискивающими кольца установки; лицо искажено — он напоминает статуэтку распятого Иисуса в католических храмах — до жути, до пародийности, перерастающей через имидж, через богохульство к…

«Imitatio Christi», — вспоминает Бруно. — «Ты добился своего, Штефан Акерманн».

Да свершится.

Они играют первые аккорды — песню депрессии и личного апокалипсиса — на двоих; и Штефан в ожидании — так возвышаются на эшафоте революционеры, еретики и праведники, готовые последним воплем призвать гнев истинных богов на головы обывателей.

Музыка гремит — железом, и Бруно кажется, что она материализуется…

«Ты все поймешь. Обещаю», — шепот…

Счастливый?

«Я не (хочу) понимать!»

Поздно.

Пора!

«Гвозди?!»

Первый полумесяц стилета высвечивается из средневеково-пышного рукава Тео, и заостренные лепестки направляются к Штефану.

— Нет! — Бруно кричит, не отрываясь от синтезатора. Стилет прошил кожу и плоть Штефана у предплечья, пригвоздив его к установке. Возвысив бутафорию до подлинного креста.

Кричит — но продолжает играть. Слишком… быстро — все. И поздно — назад. И он играет — один, Тео бросил синтезатор, теперь это не значимо. Зрители обступают Штефана. Они швыряют кинжалы, ржавые гвозди и камни. Метко.

Бруно играет.

Толпа — тоже.

Раны на теле Штефана вскрываются — огромные несоразмерно маленькой фигурке вокалиста, точно он выкрикивает прорицания новыми и новыми ртами — алыми, с тальком по краям, истекающими пурпурной слюной. «Крест» и площадка вокруг побурели от потеков. Оседают клочья кожи — медленно, словно кто-то лениво скручивает свиток. Заголенная плоть откликается на гвозди, ножи и камни поблескиванием, ржавым ароматом, и криком…

Но не криком боли.

Истерзанный — распятый — Штефан не прерывает выступления. Ни на долю секунды. И чудится Бруно: жестокий, вроде лучей зеленой звезды, свет выступает вместе с рваньем вен, капли багрянца воспламеняются солнечными осколками, а вокруг перекошенного лица — ореол нимба; и Бруно понимает — это не казнь, но добровольный выбор; участь, кою подсказал главный адепт-_последователь_ — Тео. А Штефан одобрил.

Ведь самые-искренние-последователи ни за что не попросят сыграть «Дистиллят».

Из кровавого месива на кресте проступают бело-розовые фрагменты костей. Бруно тошнит, и ужас скомкался в глубине него. Он уже не пригибается всякий раз, когда попадание разевает новые уста-поцелуи в плоти Штефана. Он автоматичен. Синтезатор покрыт орнаментом — черное-белое-красное, а он играет.

Музыка сильнее его. Он и впрямь слаб — в отличие от Штефана, добровольно избравшего эшафот во имя тех, кто воспринимает его божеством. Музыка — стая воронов, как в фильме Хичкока, и радужно-мазутные птицы кружат над распятьем, помимо воли несчастного клавишника. Птицы клюют ему — и Штефану — глаза. Обоим.

«Да, я понял… все».

Боль Штефана — его боль, и если тот зашелся в экстазе, и требует продолжать экзекуцию — то Бруно скрючился в углу. Не убежать. Но и не…

«Прости, Штеф. Я — не бог. В отличие от тебя. Отпусти меня — я не хочу умирать, отпусти. Воспевание смерти — метафора, забава. Я принимал вызов, пока наградой было уважение в музыкальных кругах, а карой — дежурное «какой ужас!» от родителей фанатов… Но — не всерьез, Штеф, для меня — не всерьез. Я — не апостол, не демон… и не божество»

Толпа возносит хвалу вокалисту Das Ich. Тот не шевелится. Оно не шевелится — месиво из мяса, стали и черной краски «креста» невозможно назвать человеком.

Однако оно продолжает песнь.

Голова болтается, раззявив выломанную трахею. Штефан твердит, выбросив интернационально-английскую фальшь:

«Komm zu mir… bitte, komm zu mir»…,

… и Бруно срывается с места прочь.

Бежать тяжело. Темно и лестница. Гулко и пахнет деревом, солью и шевелящейся массой людей. Врагов.

Бруно бежит. Пропустил ступеньки, поскользнулся — кровь Штефана заляпала его туфли. Скатился вниз. Вскочил, прихрамывая на левую ногу, помчался к входной двери.

«Она была там! Была!»

Заперто. Он колотит в гладкие доски — в полумраке его маленькие кулачки белые-белые. И беспомощные. В висках пульсируют жилки, протестуя против подобных перегрузок.

Колотит. Сердце — в грудную клетку, он — в дверь.

Заперто.

Умудрился сцарапать лак, вогнать под ухоженный ноготь занозу. Не воспринял: остановившееся черно-алое, как предсказание, — марево колышется перед остекленелым взором. До самой смерти не узрит он ничего, кроме последнего торжества Штефана.

Imitatio Christi. Ты победил, Акерманн.