Добавить в моё избранное
42 мин, 28 сек 11236
Не то, чтобы он хотел понравится или в нём вдруг проснулось желание (хотя член при воспоминании о тех вечерах, надо сказать, слегка приподнялся) или даже симпатия. Просто было как-то неприятно переходить сразу к делу, да и книги подсказывали, что людей сближают ласки, а не грубое размножение. Вдруг, если делать всё как положено, то это принесёт удовольствие. Ведь находятся же и такие, кто признаёт только этот способ и отказывается даже от девушек.
— Не надо, — ответил старший, шебурша одеждой, — у меня уже и так встал.
И он вошёл — медленно и осторожно. Словно огромная какашка решила вдруг отправиться в обратную дорогу. Никарт сжал зубы и повалился лицом на подушку. Старший брат сопел и кряхтел — похоже, это тоже не доставляло ему ожидаемого удовольствия. Потом он задвигался внутри — очень медленно и неуверенно. Похоже, он уже делал это с девушками, но в совсем другой, более традиционной позиции.
— Выдвигай до конца, — простонал Никарт, чувствуя, что слюна течёт на подушку, — Выдвигай почти до конца и быстрее!
— А ты разбираешься… ах-х-х… хотя на вид такой невинный. У тебя что, уже был парень? Тебе это нравится, правда?
— Нет… я просто… чувствую… быстрее! Ещё быстрее!
Чувств было два — жуткий стыд и неудобство. Даже сам старший брат, похоже, не получал от этого особого удовольствия и продолжал только из принципа. Кровать возмущённо скрипела.
Хозяин кончил неожиданно даже для себя самого. Никарт почувтствовал, как тёплая сперма словно закипела, заполняя его прямую кишку, а потом потекла по ногам двумя тонкими струйками. Должно быть, он почувствовал это даже раньше, чем парень, что был сверху — тот ещё продолжал делать толчки, пока, наконец, не освободил его и не сел на кровать, тяжело отдуваясь. Никарт приподнял голову над подушкой посмотрел ему на лицо — оно переливалась капельками пота.
— Уходи, — приказал ему старший брат, — проваливай отсюда сучка подзаборная. Завтра опять придёшь.
Никарт (его член так и стоял наполовину готовым) поднялся и прислушался к своим ощущениям. В проходе саднило, на кровати осталось несколько чёрных капель. О следующем разе хотелось думать только одно: смазки надо будет брать побольше.
— Мне надо одеться.
— Уходи в чём пришёл. Щенок грёбанный!
Но превратиться не удалось, и всю дорогу домой он преодолевал голышом, скрываясь от зорких машинных фар в уже знакомых кустарниках, совершенно не приспособленных для нежной человеческой плоти. Недавний ужас просто забылся, вытесненный новым позором. Исцарапавшись и исколов все ноги, он чудом добрался до холодного асфальта огромных уснувших дворов и, перебегая от машины к машине, раз за разом думал об одном и том же — насколько он всё-таки не понимает эксгибиционистов.
Но даже дома, завернувшись в холодное одеяло, он ощущал себя рыбным филе, которое уже выложили на тарелку и положили рядом вилку и нож.
Наутро он отправился в школу: её неизменные день ото дня окна и парты, которые не оживлял даже изменчивый свет из окон, словно издевались над его неприятностями. В заднем проходе, как и прежде, саднило, но сидеть это не мешало. Намного больше мешала жить Виктория — она, как ни в чём не бывало, находилась на своём месте и изучала каталог косметики. Она казалась ему теперь настолько глупой и отвратительной, что от одного взгляда на неё его чуть не стошнило прямо под парту.
Ещё раздражал Жукорог — сосед по парте, считавший себя очень современным и развитым парнем. Все вещи в подлунном мире существовали, казалось, чтобы вызывать его осуждение: скверы и дороги, мосты и скамейки, овощные культуры и гражданская авиция, внешнаяя политика и квоты на рыболовные промыслы. Школьные слухи и городские пересуды, новости из газет и передачи из телевизора служили постоянной пищей для его рассуждений, осуждений и выговоров. Даже если неделя выдавалась мирной и несмотря на все усилия журналистов ни в родном отечестве, ни на его границах не падали самолёты, не сталкивались автобусы и не начиналась война, Жукорог не унывал и переходил к глобальным проблемам, которые, должно быть, стояли перед человечеством как раз для того, чтобы их было удобнее критиковать. Никарт и прежде-то не особенно выдерживал его бесконечные тирады и рассуждения, но сейчас, после двух катастроф за одну ночь, этот словесный понос казался уже не безобидно-глупым, а удушающе-тошнотворным. Выслушивать этот бред было самой настоящей болью в заднице — и в прямом, и в переносном смысле. Казалось, сам организм реагирует на ненавистную болтовню обострённой чувствительностью и чёрными мыслями.
О предстоящем вечером унижении думать не хотелось, о том, сколько таких вечеров ему предстоит — тоже. Вдруг у этого скота уже есть девушка, она заметит, что его желание ослабло, устроит небольшой скандал, и он решит его отпустить? А даже если они и расстались — вдруг он найдёт себе новую и отпустит его на все четыре стороны?
— Не надо, — ответил старший, шебурша одеждой, — у меня уже и так встал.
И он вошёл — медленно и осторожно. Словно огромная какашка решила вдруг отправиться в обратную дорогу. Никарт сжал зубы и повалился лицом на подушку. Старший брат сопел и кряхтел — похоже, это тоже не доставляло ему ожидаемого удовольствия. Потом он задвигался внутри — очень медленно и неуверенно. Похоже, он уже делал это с девушками, но в совсем другой, более традиционной позиции.
— Выдвигай до конца, — простонал Никарт, чувствуя, что слюна течёт на подушку, — Выдвигай почти до конца и быстрее!
— А ты разбираешься… ах-х-х… хотя на вид такой невинный. У тебя что, уже был парень? Тебе это нравится, правда?
— Нет… я просто… чувствую… быстрее! Ещё быстрее!
Чувств было два — жуткий стыд и неудобство. Даже сам старший брат, похоже, не получал от этого особого удовольствия и продолжал только из принципа. Кровать возмущённо скрипела.
Хозяин кончил неожиданно даже для себя самого. Никарт почувтствовал, как тёплая сперма словно закипела, заполняя его прямую кишку, а потом потекла по ногам двумя тонкими струйками. Должно быть, он почувствовал это даже раньше, чем парень, что был сверху — тот ещё продолжал делать толчки, пока, наконец, не освободил его и не сел на кровать, тяжело отдуваясь. Никарт приподнял голову над подушкой посмотрел ему на лицо — оно переливалась капельками пота.
— Уходи, — приказал ему старший брат, — проваливай отсюда сучка подзаборная. Завтра опять придёшь.
Никарт (его член так и стоял наполовину готовым) поднялся и прислушался к своим ощущениям. В проходе саднило, на кровати осталось несколько чёрных капель. О следующем разе хотелось думать только одно: смазки надо будет брать побольше.
— Мне надо одеться.
— Уходи в чём пришёл. Щенок грёбанный!
Но превратиться не удалось, и всю дорогу домой он преодолевал голышом, скрываясь от зорких машинных фар в уже знакомых кустарниках, совершенно не приспособленных для нежной человеческой плоти. Недавний ужас просто забылся, вытесненный новым позором. Исцарапавшись и исколов все ноги, он чудом добрался до холодного асфальта огромных уснувших дворов и, перебегая от машины к машине, раз за разом думал об одном и том же — насколько он всё-таки не понимает эксгибиционистов.
Но даже дома, завернувшись в холодное одеяло, он ощущал себя рыбным филе, которое уже выложили на тарелку и положили рядом вилку и нож.
Наутро он отправился в школу: её неизменные день ото дня окна и парты, которые не оживлял даже изменчивый свет из окон, словно издевались над его неприятностями. В заднем проходе, как и прежде, саднило, но сидеть это не мешало. Намного больше мешала жить Виктория — она, как ни в чём не бывало, находилась на своём месте и изучала каталог косметики. Она казалась ему теперь настолько глупой и отвратительной, что от одного взгляда на неё его чуть не стошнило прямо под парту.
Ещё раздражал Жукорог — сосед по парте, считавший себя очень современным и развитым парнем. Все вещи в подлунном мире существовали, казалось, чтобы вызывать его осуждение: скверы и дороги, мосты и скамейки, овощные культуры и гражданская авиция, внешнаяя политика и квоты на рыболовные промыслы. Школьные слухи и городские пересуды, новости из газет и передачи из телевизора служили постоянной пищей для его рассуждений, осуждений и выговоров. Даже если неделя выдавалась мирной и несмотря на все усилия журналистов ни в родном отечестве, ни на его границах не падали самолёты, не сталкивались автобусы и не начиналась война, Жукорог не унывал и переходил к глобальным проблемам, которые, должно быть, стояли перед человечеством как раз для того, чтобы их было удобнее критиковать. Никарт и прежде-то не особенно выдерживал его бесконечные тирады и рассуждения, но сейчас, после двух катастроф за одну ночь, этот словесный понос казался уже не безобидно-глупым, а удушающе-тошнотворным. Выслушивать этот бред было самой настоящей болью в заднице — и в прямом, и в переносном смысле. Казалось, сам организм реагирует на ненавистную болтовню обострённой чувствительностью и чёрными мыслями.
О предстоящем вечером унижении думать не хотелось, о том, сколько таких вечеров ему предстоит — тоже. Вдруг у этого скота уже есть девушка, она заметит, что его желание ослабло, устроит небольшой скандал, и он решит его отпустить? А даже если они и расстались — вдруг он найдёт себе новую и отпустит его на все четыре стороны?
Страница
6 из 12
6 из 12
