Готрим

Он поглощал их плоть, а проклятие безжалостно поглощало его душу… Он был чудовищем — он знал это всегда. Но сейчас это осознание стало подобно острию ножа, нацеленного в сердце. Сейчас он осознавал это с предельной ясностью. Всю его жизнь в нем болезненной занозой торчало то, что было противно его натуре. Он признавался себе в том, что устал… За века он устал быть ареной борьбы… Без конца в нем тянулось это противостояние, вязкое и непрекращающееся… Когда проклятие впервые проявилось, это было неожиданно и ужасно, со временем он сжился с ним и приспособился, поддался, смирился, позволил демону усыпить свою человечность, теперь же, в свете столь неутешительной перспективы, болезненный конфликт заострился и обнажился… Его жизнь, его долгий, растянутый на века, путь, помеченный преступлениями, безумием и угрызениями беспокойно спящей совести, его странное существование сейчас казалось ему просто печальным и бессмысленным…

«Но и в моей гибели будет не больше смысла, — подумал Готрим. — Да, это бессмысленная и нелепая ситуация… Это будет бессмысленная и нелепая смерть… Смерть того, кто, будучи достаточно осторожным, мог бы жить вечно… Но все же этот случай несет в себе нечто… Нечто роковое… Я всю свою жизнь приближался к черте, но не переступал через нее, я не мог сделать выбор, этот выбор был мне не по силам, я топтался у этой грани, не решаясь шагнуть… Теперь же судьба толкнула меня в спину»…

Вязкое время сочилось как живица из поврежденного древесного ствола — медленно, монотонно, однообразно, — неуклонно приближая его к тяжелому испытанию. Давящая обстановка действовала отупляюще. Он сидел неподвижно на краю саркофага в кромешной темноте, бессильно опустив голову в тощие ладони…

VII

Перед ним горела ярким пламенем толстая красная свеча, одна из тех, которыми предусмотрительные селяне снабдили усопшего, чтобы он мог осветить себе путь в потусторонний мир. Обнаружив эти свечи в старых прогнивших сундуках, Готрим использовал их очень бережливо.

Он сидел в медитативной позе на настиле, сложенном из своей одежды. Ровная спина, прикрытые глаза выдавали в нем сосредоточенность. Он был обнажен до пояса и его грудь интенсивно двигалась от частого дыхания. Лицо, обрамленное гривой спутанных седых волос, было лицом чудовища. Из-под оттянутых губ торчали острые толстые клыки. Из его пасти катилась слюна, стекая по всклокоченной серой бороде, капая на грудь и штаны… Густые серебристые брови были сдвинуты над закрытыми глазами; его веки нервно дрожали. Выразительные рытвины морщин испещряли темную сухую кожу… Лицо, отталкивающее и ужасное, подергивалось напряженно. Сейчас его тело было еще более тощим, чем обычно, — оно иссохло от голода и напряжения… Тонкие, но сжатые до предела мускулы были натянуты под пепельной кожей словно тугие канаты… Его ладони с длинными пальцами, подобными взведенным пружинам, лежали на коленях. На полу, вокруг красной свечи, были разбросаны десять смертоносных когтей — когда его сознание немного прояснилось, он аккуратно срезал их острым лезвием меча… Его меча, который он взял из рук древнего героя, победившего свое проклятие…

Время тянулось удручающе медленно… Прошло очень много времени, в течение которого он не находил себе места: он выл и рычал, хрипел в темноте ужасные проклятия, которые гулко вибрировали, отражаясь от холодных каменных стен, он свирепо набрасывался на тяжелые камни со всей своей многократно возросшей мощью, с мощью чудовищной, но недостаточной, а затем он извивался на полу в припадке бессильной ярости. В конце концов, осознав воспаленным разумом всю тщетность и досадную нелепость своего безумия, он медленно ходил туда и обратно по мрачному темному склепу, сидел на краю украшенного саркофага, разговаривал с черепом Родгира… Но тот не отвечал…

Время тянулось гнетуще медленно… Он знал, что его конец приближается, но он приближался мучительно долго… Целые месяцы он провел в своей каменной клетке, в голоде и темноте… Через какое-то время после его заточения прекратились раскаты грома, их приглушенный рокот больше не доносился сквозь толщу земли, а это значило, что закончился месяц дождей. А затем постепенно становилось все холоднее и холоднее, и, в конце концов, капризная осень исчерпала себя. Он понял это, когда даже его внутреннее пламя не способно было унять холодной дрожи — араланские зимы суровы, они щедро сыплют снегами и крепко сковывают землю нещадными морозами… Время бессильно ползло в холодной темноте… Четыре долгих месяца холодной зимы сочились сквозь мир, унося с собою его силы. Каждый месяц длится сорок два дня, а каждый день длится целую вечность. В конце концов через щели в заваленном проходе потекли небольшие ручейки, разлившись лужей на грязном полу. Тогда он жадно пил эту воду, смешанную с древней пылью.