Испытатель

На пульте над каждым из обшарпанных тумблеров скотчем были приклеены белые листики с подписями: «Весёлый паровоз», «Волшебный караван», «Ромашка» и прочая дребедень. Меня интересовал весёлый паровоз — будка стояла на вираже его траектории буквально в двух метрах.

Топором я срубил нижнюю ветвь ближайшего вяза, оба конца проволоки завязал на столбе ограды. Затем проверил тумблер. Паровозик, натужно кряхтя, тронулся с места. Дождавшись, пока он не совершит полный круг, я выключил карусель.

На звук громыхающей колымаги внезапно выскочил сонный человек. Кажется, сторож! Пришлось зайцем нырять в кусты и смотреть оттуда, как охранник, сомнабулически пошатываясь, прогуливается между караванами и ромашками, силясь понять, что же его разбудило. Интересно, где он спал?

Когда шарканье сторожа стихло, и гравий на дорожках перестал скрипеть, я выбрался из укрытия. Распахнул двери будки, сел в первый вагончик паровоза, накинул на шею проволочную петлю. Банку я раскокал об угол сиденья и вылил содержимое на голову, после чего срубленной ветвью двинул переключатель. Детский поезд покатил по кругу, постепенно натягивая проволоку на моих плечах. Больше всего в тот момент меня мучило любопытство — а долго ли я буду ощущать приторный вкус варенья? Правда ли, что ещё минуту я буду ощущать сладость и видеть, как тело уезжает и, возможно, машет собственной голове на прощание ручкой?

К боли привыкнуть нельзя. Невозможно, как ни старайся. Боль выкручивает, выжимает из человека всё, что делает его человеком, оставляя лишь животный ужас, звериное отчаяние. Я зарычал от исступления, когда огненные сполохи заплясали перед глазами, и пламя боли жадно набросилось моё тело, пожирая разум, высасывая чувство жизни и оставляя выжженные пятна пустоты. Адские молнии били по мне, заставляя тело содрогаться, я корчился и стонал. Вновь нахлынуло ощущение нестерпимой липкости, но варенье ли это или кровь — моя горячая, бешено пульсирующая кровь из перерезанных артерий — я не понимал. Что-то булькало и пузырилось, клокотало и хрипело, и в алых пузырях вдруг вспыхнул ярчайший прожектор, осветив мраморную лестницу, увитую по краям виноградом.

Опустилась тишина — чудесная мелодичная тишина, сквозь которую хрустальными переливами приглушённо пробивались чьи-то легкие шаги. Я поднял глаза, облизнул губы. Не тягучую сахарную жижу, но свежий сок солнечных ягод ощутил я на устах.

— Вкусно? — кокетливо спросила прелестная девушка, слетевшая ко мне по волшебной лестнице. — Можно я попробую?

Она склонилась над моим лицом и нежно прикоснулась кончиком языка. Я снова застонал — на этот раз от наслаждения. Тёплые шаловливые движения юной красавицы вызвали чуть ли не оргиастические судороги. Я устыдился — о том ли думать пред ликом смерти? Я ожидал, что взмою к небесам, растворюсь с мирозданием, сжатым до размеров моего небьющегося сердца, разбухну и потеряю плотность, но вышло иначе.

— Дурачок ты, — рассмеялось воздушное создание. — Чудо, какой дурачок!

— Отчего же дурачок? — обиделся я.

— Оттого, что воображаешь себя гением, а на самом деле ты пиявка.

— Пиявка?! — если бы я мог задыхаться, я бы задохнулся от возмущения.

— Ты ничего не делаешь сам, только кровь сосёшь. Тебя кормят другие люди.

— Чушь! — закричал я. — Какие другие люди? Я испытатель! Я такое изведываю, что никто не вынесет! Когда-нибудь я напишу книгу и раскрою главную тайну человечества!

— Говорила же — дурачок! — барышня звонко расхохоталась, рассыпаясь на стеклянные шарики. Прыгая по ступеням, эти шарики долго позвякивали, роняя отдельные слоги, — Ду… Ра… Чок… Чок… Чок… Ра… Ду…

Тут же следом вбежал тщедушный мужичонка и продемонстрировал мускулы.

— Видал? — осведомился он. — Круто, да?

Гордиться было нечем, ибо вместо бицепсов он предъявил мне две жалкие сопли, две баварские сосиски.

— Ни фига не круто, — задиристо возразил я, за что тут же получил удар отточенным лезвием по глотке. Я начал захлёбываться кровью и кислым вареньем, отдающим вековой плесенью, а мужичок презрительно бросил:

— Ты натуральный придурок.

Он щёлкнул меня по лбу, перерезанное вместилище дум запрокинулось назад, затем оторвалось и покатилось вслед за хрустальными шариками. Дохляк с сопливыми мускулами кинулся вниз — за моей головой, отрезанной в видениях головы настоящей. На бегу он радостно вопил:

— Прикинь! Твоей башке кажется, что к ней идёт девица! О! И мужик какой-то! С ножом!

Голос его затих, и, переваливаясь по-утиному, спустилась толстая старуха в белом балахоне. Крепко обняв меня, безголового, она жалостливо зашептала:

— Бедная ты моя бедняжечка… Ждёшь Отца, а он не замечает сына. Пойдем, я помогу тебе. Я отнесу тебя к Творцу, поставлю перед очами его и скажу — вот тот, кто искал тебя, но искал под единственным фонарём, не догадываясь шагнуть в сторону…

Старуха распахнула пасть — иначе я не мог назвать кошмарно-огромный рот с редкими жёлтыми пеньками гнилых зубов — и принялась заталкивать меня внутрь.