Добавить в моё избранное
410 мин, 18 сек 19200
А глаза будут зелеными, как у соловьиной самки, когда она отдается своему соловью, ха-ха-ха…
Я пристально посмотрел на Императора и вдруг понял: Шихуанди старался смехом пересилить страх и тоску — так всегда ведут себя рано осиротевшие люди.
Но Янмин даже не оглянулся на дурачащегося Императора — и я тоже почувствовал неловкость за этот смех, заставивший задыхающегося Пан Дина вновь открыть глаза.
Пан Дин опять улыбнулся: теперь он увидел Шихуанди.
— Повелитель… — я заметил, как Янмин болезненно сжался, точно впервые услышав, каким слабым и тихим сделался голос юноши. — Вас я тоже хочу попросить…
Шихуанди резко отодвинул меня локтем и опустился на корточки перед Пан Дином.
— Давай проси… Чего будешь просить-то? У Янмина вон бабу потребовал, а у меня что?
— Когда я умру… — Пан Дин судорожно сглотнул. — Пусть с моего лица тоже сделают слепок и поместят меня вместе с воинами… Я — сильный… — в горле умирающего что-то заклокотало и прервало его речь. Шихуанди задумался. Янмин и я терпеливо ждали, что он скажет. Наконец, Янмин осторожно притронулся к рукаву Императора:
— Повелитель… сейчас он умрет.
Шихуанди резко отдернул руку и медленно сказал:
— Будь по-твоему, Пан Дин… Ты верно служил мне в своей основной должности — считай, что я жалую тебя … Отныне ты член моей «Железной стаи», и можешь находиться рядом с другими воинами. — Император помолчал и добавил: — В жизни и в смерти, ночью и днем…
До этих последних слов, сказанных, очевидно, для пущей торжественности, новый воин «Железной стаи» не дожил — испустил дух. Последний вздох его был неслышным, но и Янмин, и я уловили крохотное содрогание в воздухе — недаром ведь мы всю жизнь работали с мертвыми. Шихуанди, скорее всего, ничего не уловил — просто догадался обо всем по нашим лицам. Он поднялся, и быстрыми шагами направился к двери… Я тоже скоре ушел: не было сил смотреть, дорогое мне лицо бледнеет и вытягивается — у мертвых почему-то всегда вытягиваются лица. Когда-то, в бытность мою мастером «дела молчания», я, может быть, заинтересовался б этой загадкой и попытался ее разгадать, но теперь — к чертям!
Твердо знаю одно: никогда больше не прикоснусь к мертвому телу — я осознал, что боюсь смерти — и поэтому боюсь мертвых. Если останусь в живых, то вернусь в свой монастырь и попытаюсь сделаться праведным даосским старцем — все-таки хоть какая-то надежда — для меня и для тех, кто будет посещать нашу обитель. А за надежду, между прочим, люди во все времена платили самые большие деньги… Скорее бы только убраться отсюда подальше! Вся эта история с армией больше похожа на сон — дурной, бесконечный сон…
И все-таки… все-таки этот серый московский снег напоминал мертвые лепестки цветка лан-хуаня.
Кандидат химических наук Кирилл Георгиевич Ольшанский сидел в своей десятиметровой комнате, в общежитии для научных работников и мысленно глядел в то лето…
На столе перед ним лежало только что написанное стихотворение — Ольшанский перечитывал его снова и снова и все еще не мог поверить в то, что это написал он сам. Стих, разумеется, не был гениальным, но разве в этом суть? Просто… никогда до этого он не говорил с Симоной вот так — запросто, как с женой, как с человеком, сидящим рядом с ним за столом, заваленным разным хламом. И вот — кажется, у него получился этот разговор…
Ну и что из того, что Симоны нет рядом и никогда не будет? Пусть! Она сейчас в зимнем, беззвездном Кельне, танцует принцесс и лебедей, а, может быть, кружится по сцене в головокружительном танце, от которого у него с детства замирало сердце — кажется, этот танец называется «Па -де-труа»… А, когда, наконец, окончится вечерний спектакль, она выйдет в студеную вестфальскую ночь — и обжигающий ветер с Рейна будет отрывисто дышать ей в лоб, щеки, в ресницы. Нет, нет, Кир знает — ветер будет теплым: он не посмеет обжечь холодом это лучшее в мире лицо…
Землею пахнет и травою,
И фонари зажглись вдали,
Где лишь вчера, глухой зимою
Походкой легкою Вы шли.
Такой Вас видел мир спросонок -
Мир равнодушный и ничей -
Рыжеволосой, точно львенок,
И беззащитной, как ручей.
И слезы на глазах стояли -
От тьмы, мороза и пурги,
Когда Вы в полутемном зале
Снимали туфельку с ноги.
Увидимся ль — известно Богу,
И вряд ли — в эту круговерть:
Жизнь коротка, длинны дороги,
О прошлом некогда жалеть.
Прощенья наши и прощанья -
Все это глупости вдвойне,
Но я Вас помнить обещаю,
Как в юности, как на войне.
Пусть теплый ветер Вас обнимет,
В затылок дунет на заре,
Пускай Вы будете любимы
Всегда и всеми на Земле.
Кир так и заснул в эту ночь — за письменным столом, уронив внезапно отяжелевшую голову на листок со стихотворением.
Я пристально посмотрел на Императора и вдруг понял: Шихуанди старался смехом пересилить страх и тоску — так всегда ведут себя рано осиротевшие люди.
Но Янмин даже не оглянулся на дурачащегося Императора — и я тоже почувствовал неловкость за этот смех, заставивший задыхающегося Пан Дина вновь открыть глаза.
Пан Дин опять улыбнулся: теперь он увидел Шихуанди.
— Повелитель… — я заметил, как Янмин болезненно сжался, точно впервые услышав, каким слабым и тихим сделался голос юноши. — Вас я тоже хочу попросить…
Шихуанди резко отодвинул меня локтем и опустился на корточки перед Пан Дином.
— Давай проси… Чего будешь просить-то? У Янмина вон бабу потребовал, а у меня что?
— Когда я умру… — Пан Дин судорожно сглотнул. — Пусть с моего лица тоже сделают слепок и поместят меня вместе с воинами… Я — сильный… — в горле умирающего что-то заклокотало и прервало его речь. Шихуанди задумался. Янмин и я терпеливо ждали, что он скажет. Наконец, Янмин осторожно притронулся к рукаву Императора:
— Повелитель… сейчас он умрет.
Шихуанди резко отдернул руку и медленно сказал:
— Будь по-твоему, Пан Дин… Ты верно служил мне в своей основной должности — считай, что я жалую тебя … Отныне ты член моей «Железной стаи», и можешь находиться рядом с другими воинами. — Император помолчал и добавил: — В жизни и в смерти, ночью и днем…
До этих последних слов, сказанных, очевидно, для пущей торжественности, новый воин «Железной стаи» не дожил — испустил дух. Последний вздох его был неслышным, но и Янмин, и я уловили крохотное содрогание в воздухе — недаром ведь мы всю жизнь работали с мертвыми. Шихуанди, скорее всего, ничего не уловил — просто догадался обо всем по нашим лицам. Он поднялся, и быстрыми шагами направился к двери… Я тоже скоре ушел: не было сил смотреть, дорогое мне лицо бледнеет и вытягивается — у мертвых почему-то всегда вытягиваются лица. Когда-то, в бытность мою мастером «дела молчания», я, может быть, заинтересовался б этой загадкой и попытался ее разгадать, но теперь — к чертям!
Твердо знаю одно: никогда больше не прикоснусь к мертвому телу — я осознал, что боюсь смерти — и поэтому боюсь мертвых. Если останусь в живых, то вернусь в свой монастырь и попытаюсь сделаться праведным даосским старцем — все-таки хоть какая-то надежда — для меня и для тех, кто будет посещать нашу обитель. А за надежду, между прочим, люди во все времена платили самые большие деньги… Скорее бы только убраться отсюда подальше! Вся эта история с армией больше похожа на сон — дурной, бесконечный сон…
И все-таки… все-таки этот серый московский снег напоминал мертвые лепестки цветка лан-хуаня.
Кандидат химических наук Кирилл Георгиевич Ольшанский сидел в своей десятиметровой комнате, в общежитии для научных работников и мысленно глядел в то лето…
На столе перед ним лежало только что написанное стихотворение — Ольшанский перечитывал его снова и снова и все еще не мог поверить в то, что это написал он сам. Стих, разумеется, не был гениальным, но разве в этом суть? Просто… никогда до этого он не говорил с Симоной вот так — запросто, как с женой, как с человеком, сидящим рядом с ним за столом, заваленным разным хламом. И вот — кажется, у него получился этот разговор…
Ну и что из того, что Симоны нет рядом и никогда не будет? Пусть! Она сейчас в зимнем, беззвездном Кельне, танцует принцесс и лебедей, а, может быть, кружится по сцене в головокружительном танце, от которого у него с детства замирало сердце — кажется, этот танец называется «Па -де-труа»… А, когда, наконец, окончится вечерний спектакль, она выйдет в студеную вестфальскую ночь — и обжигающий ветер с Рейна будет отрывисто дышать ей в лоб, щеки, в ресницы. Нет, нет, Кир знает — ветер будет теплым: он не посмеет обжечь холодом это лучшее в мире лицо…
Землею пахнет и травою,
И фонари зажглись вдали,
Где лишь вчера, глухой зимою
Походкой легкою Вы шли.
Такой Вас видел мир спросонок -
Мир равнодушный и ничей -
Рыжеволосой, точно львенок,
И беззащитной, как ручей.
И слезы на глазах стояли -
От тьмы, мороза и пурги,
Когда Вы в полутемном зале
Снимали туфельку с ноги.
Увидимся ль — известно Богу,
И вряд ли — в эту круговерть:
Жизнь коротка, длинны дороги,
О прошлом некогда жалеть.
Прощенья наши и прощанья -
Все это глупости вдвойне,
Но я Вас помнить обещаю,
Как в юности, как на войне.
Пусть теплый ветер Вас обнимет,
В затылок дунет на заре,
Пускай Вы будете любимы
Всегда и всеми на Земле.
Кир так и заснул в эту ночь — за письменным столом, уронив внезапно отяжелевшую голову на листок со стихотворением.
Страница
112 из 113
112 из 113
