Похороны зеркала

— Ну а у меня какой вкус? Когда ты целуешь мою жемчужину…

Шихуанди рассмеялся и хлопнул себя по колену.

— Иди сюда, я сказал…

Гали упрямо покачала головой.

— Нет, и еще раз нет… Пока не ответишь…

Шихуанди сделал шаг вперед и подхватил ее — какое легкое, послушное тело! Это было восхитительно, это было как в детстве… Он опять взбирался на горячий песчаный холм, исцарапанный мальчик. Он настырно лез, карабкался, выбивался из сил — и внезапно хлынувший ливень был ему чудесной наградой. И после мальчик лежал в прохладной росистой траве, не в силах сдержать тяжелый стон — стон счастливого обладателя, а мир расплывался в глазах, рассыпался на десятки рыжих песчинок… Стоит ли размышлять о жизни — она бесконечна, бесконечна… И он — осторожно, точно птенца — погладил маленькую, тяжело вздымающуюся грудь рыжей танцовщицы…

«Греческая кровь — глупость, глупость!» Гали тихонько рассмеялась про себя. Не может у нее быть греческой крови, неоткуда взяться греческой крови в ее стройном и ловком теле! Последнее время она постоянно обманывала саму себя — так обманывают детей, когда те чересчур интересуются вопросами смерти. Она больше не простаивала целыми днями у станка, поручив обучать «ласточек» своей помощнице. До самых сумерек Гали сидела в узкой каюте (той самой, где ее впервые поцеловал Шихуанди) и думала, и вела долгие споры с собой. Нет греческой крови — лжешь, голубушка!

Откуда этот рыжий волос, и глаза, точно болотная трава в сумерки, откуда? Но тут она не лгала. Она и сама не знала — откуда. Безродное детство в Цунхуа лишь изредка просачивалось в мысли Гали — прежде эти мысли напоминали собою пещеры, куда почти не проникал солнечный свет. Позднее, до сумасшествия сладостное чувство, которое она даже наедине с собою стеснялась называть любовью, бесцеремонно обошлось с ее памятью — оно, точно забежавший в дом дикий котенок, выволакивало из темных углов то, что давно уже поросло столетней плесенью. Вот дорога — скучная, узкая, насквозь пропитанная зноем и горячей пылью — по ней, осторожно ступая, чтоб не распороть босую ногу о камни, идет девочка-подросток…

Это Гали, путь ее лежит в «дом шелкопряда» — единственное место в округе, где за неделю изнурительного, выкалывающего глаза труда, можно было получить хотя бы несколько мелких монет и не умереть с голоду. Кроме того, на работу в «дом шелкопряда» охотно принимали детей — у них еще не испорчено зрение, более тонкие пальцы, к тому же, ходили темные слухи, что хозяин этого шелкового рая — большой любитель нестриженых локонов, веснушчатых мордашек, худеньких, загорелых рук и ног. Но кто обращает внимание на дурацкие слухи, когда голова частенько кружится от голода, а в чужой семье попрекают каждым съеденным куском. Шелковое дело было несложным лишь на первый взгляд — оно имело свой порядок — не менее странный и запутанный, чем отголоски чужих кровей, вплетенных в кровь рыжей девочки. Она изучила этот порядок наизусть — он был незамысловат и напоминал собою длинную песенку — песенку про девушку, которая делает шелк — коротковолосая, молчаливая Гали незадолго до поступления на работу пела ее на деревенском празднике богини А-по. В самом начале песенки девушка делила коконы на мужские и женские — предварительно посыпав пальцы шиповниковой пыльцой, чтоб случайно не повредить нежную кожицу драгоценных зародышей. Отличить их проще простого: всякому известно, что кокон самцов крепок и заострен с обеих сторон, а кокон самки меньше и толще — он мягок, точно абрикосовое желе. Через двадцать дней из коконов появлялись бабочки, причем те из них, что вылуплялись с расправленными крыльями, считались полезными, а бабочковые младенцы без усиков и пушка, с красными узенькими брюшками, — негодными.

Негодных сразу же убивали — про это в бестолковой песне не было ни слова, но маленькая Гали однажды едва не потеряла сознание, увидев в луже у сарая безжизненные трупики с аккуратно срезанными головками. Бабочек объединяли в пары — причем самцу обязательно подбирали самку, родившуюся в тот же день, что и он — иначе будет нарушено волшебство. На следующий день бабочек-самцов убирали, а каждую самочку выкладывали на кусок мягкого («точно небо!») сукна — для откладывания яиц. Жить после этого бедным самочкам оставалось совсем мало (Гали знала: приблизительно семьдесят четыре часа — самцы переживали их ненадолго). Дальше девушка из песни мыла полученные яица, сушила их с разных сторон на солнце и укладывала на хранение в тщательно убранную комнату — сухую и прохладную. Весной из яиц появлялись прожорливые малыши — едва толще конского волоска — и тут уж бедная девушка совсем сбивалась с ног. Конец песни поначалу очень смешил Гали — чего, спрашивается, сбиваться с ног, когда дело уже наполовину сделано…

Поступив в «дом шелкопряда», девочка поняла, что представляет собою вторая половина этого бесконечного круга. Она не смеялась, не пела больше — стало некогда.