Антропофаг

»

Поначалу палач иронически отнесся к происходящему, лишь слегка досадуя на то, что его по таким пустякам так рано вытащили из теплой постели, но, где-то через три четверти часа у него вдруг остро кольнуло в груди, словно в сердце с размаху вонзили ледяную иглу. С трудом переведя зашедшийся дух, Ефим, оттолкнул в сторону не ожидавшего от него такой прыти старика и рванулся на выход. Палача отчего-то нестерпимо потянуло тотчас увидеть оставшуюся в хате Марьяшку.

Однако, как только Ефим, с пушечным грохотом распахнувший дверь мощным пинком, выскочил на двор, то тут же лоб в лоб столкнулся с непременным участником всех оргий доверенным лакеем Солодникова. Тот, громко чертыхнувшись от неожиданности и испуга, презрительно сплюнул палачу, которого откровенно недолюбливал, под ноги и сквозь зубы процедил строгий наказ надворного советника без промедления прибыть в потайное место.

В первый миг Ефим сгоряча хотел было проманкировать команду Солодникова и, отпихнув с пути его посланника, со всех ног кинуться к дому, но, спустя мгновение, отлично зная крутой нрав начальника тюрьмы, одумался и, скрепя сердце, покорно поплелся вслед за лакеем в пыточную.

Сквозь сумрачные сени, насквозь пропитанные тошнотно-сладковатым запахом покойницкой, вслед за часто семенящим лакеем палач перешагнул порог в уже успевший опостылеть ему до изжоги вертеп, где на сей раз рядом с дыбой вырос кованный железный футляр в виде грубо исполненной человеческой фигуры, высотой как раз по Ефимову макушку. На уровне груди и живота этого металлического болвана охватывали пояса, ощетинившиеся остро отточенными стержнями толщиной в палец. Как с первого взгляда понял успевший поднатореть в использовании мудреных пыточных приспособлений палач, эти сизые от свежей окалины, до иголочной остроты отточенные штыри, при повороте управляющего колеса входили в специально высверленные в футляре отверстия и насквозь пронзали заключенного в его чреве несчастного мученика, лица которого невозможно было угадать за частой решеткой.

Поначалу все шло по накатанной. Ефим, под похотливые стоны вовсю занимавшихся привычным непотребством содомитов неспешно убивал очередную, разве что как-то непривычно глухо стенающую, будто ей заранее залепили рот, жертву. Когда же, спустя час с четвертью, из железа натекло порядочно крови, а смертник внутри перестал подавать признаки жизни, уморилась и богомерзкая компания, бурно дыша и шумно хватая раскрытыми ртами спертый воздух, без сил повалившись прямо на заляпанный липкой белесой жидкостью пол.

Палач, следуя сложившемуся порядку, собрался, было на выход, где обычно перед самой дверью получал награду, — от одного до трех целковых, в зависимости от настроя Солодникова, — но был остановлен резким окриком надворного советника. Тот, как водится без портков на пухлых по-бабьи безволосых ногах, обутых в любимые им длинные, выше колена, сапоги тонкой кожи, обмахивая разгоряченное тело полами насквозь пропотевшего, остро смердящего сюртука, с неприкрытым злорадством осведомился:

— Это ты куда, скот клейменый, собрался? — и гнусно усмехаясь, прибавил: — Погоди еще, представление ныне только начинается.

Ефим, мыслями бывший уже в собственной хате, досадливо крякнул, однако и тут перечить не посмел, а у самой двери развернулся и, склонив голову, покорно потупил взгляд. Начальник же тюрьмы, продолжая злорадно кривить губы, одной рукой бесстыдно почесывая в паху, другой указал на футляр и с каким-то предвкушающим небывалую забаву сладострастным причмокиванием, приказал: «Отворяй!»

Палач, стараясь не встречаться глазами с надворным советником, шагнул к пыточному устройству и, еще не коснувшись скользкого от крови железа, вдруг помертвел от внезапного озарения. Ему не нужно было, будто он разом научился видеть сквозь металл, откидывать петлю и раскрывать плотно притертую дверцу, чтобы узнать, кого он умертвил. Однако и остановиться Ефим уже не мог, словно кто-то чужой, стылый и черный, напрочь лишенный даже призрака людских чувств, управлял им теперь изнутри.

Когда же, наконец, поддавшись усилию непослушных пальцев, футляр распался, то под истерический хохот Солодникова, в буйном восторге от выдуманной им забавы лупящим себя ладонями по дряблым ляжкам, и ядовитое хихиканье лакея и юного каторжанина, вторящим повелителю, палач, не дрогнув ни одной мышцей на закаменевшем лице, поднял на руки насквозь продырявленное, сплошь залитое кровью, обнаженное тело Марьяшки. Даже не покосившись на изуверов, Ефим положил ее, еще по живому теплые останки на широкую, засланную мягким ковром скамью. Бережно освободил порванный по углам рот от глубоко, до самой глотки забитого в него тряпичного кляпа и мягким движением опустил набрякшие веки на помутневшие, от нестерпимых мук наполненные кровавыми слезами глаза

Все еще сотрясаясь в припадке истерического веселья, хрюкая и давясь, надворный советник натужно просипел:

— Зачем же ты… дубина… новехонький персидский ковер этой падалью изгадил?