Добавить в моё избранное
338 мин, 5 сек 13807
Теперь, болван, месяц у меня без жалования сидеть будешь… Все до копеечки с тебя вычту.
Тут Ефим впервые после того, как достал из механического убийцы собственноручно умерщвленную им Марьяшку, единственную на всем свете живую душу, способную обуздать обретающего в его человеческой оболочке безжалостного зверя, поднял наполненный непроглядной адской тьмой взгляд на Солодникова.
Разрумянившийся от удовольствия, все еще довольно похохатывающий надворный советник, невзначай столкнувшись глазами с виду покорным и даже вялым Ефимом, вздрогнул, поперхнулся, а вдоль хребта его, мгновенно озябшего в царящей внутри пыточной смрадной духоте, продрало лютым морозом. Цыкнув на тут же прикусивших языки клевретов, мгновенно подобравшийся от ощутимо потянувшего со стороны палача ледяного сквознячка смертельной угрозы, Солодников привычно попытался взять того на арапа, оглушительно взревев в наступившей мертвой тишине:
— А ну, стой, где стоишь! Ты это чего, варнак, бунтовать вздумал?! Вслед за своей блудницей захотел?! Так я ж тебя прямо тут!
Однако Ефим, даже ухом не поведший в ответ на вопли надворного советника, негромко, но твердо, будто вместе с каждым вымолвленным словом заколачивал дубовую сваю в мерзлую землю, перебил как-то сразу стушевавшегося Солодникова:
— Ты, ваше высокородие, погоди глотку-то драть, а ответь по совести, пошто зуб на меня точишь, а? Ладно, Федьку-бедолагу в прошлом годе на потеху тебе до смерти забил. Так он и без того не жилец был, сам по себе доходил. Так-то выходит, вроде как и страдание ему по твоей воле облегчил и, опять же руки на себя наложить, грех смертный совершить не дал. Потому и спустил тебе погибель дружка свово закадычного, с кем столько годов из-под земли света белого не видели. — Палач, давным-давно отвыкший так долго говорить остановился перевести дух, но вся троица садомитов, остолбенев, как в рот воды набрала, дожидаясь продолжения. И оно не заставило себя ждать. Ефим, со свистом втянув в себя нечистый воздух пыточной, безучастно закончил: — А вот девку, барин, уж не обессудь, нипочем тебе не спущу. Люба мне девка-то была. Вот так-то.
И тут, поначалу обомлевший до потери дара речи от столь неслыханной дерзости Солодников, обезумев от злобы и страха, срывая глотку завизжал:
— Гришка, сукин сын! Чего дожидаешься, мерзавец! В железо его! Пусть так же, как и тварь его блудливая сдохнет! — бесновался, аж приплясывая на месте, апоплексически побагровевший надворный советник.
Подхлестнутый воплями начальника тюрьмы бугай лакей, как вставший на дыбы разъяренный медведь, бросился на обманчиво низкорослого, сухого до изнеможения, да к тому же колченого Ефима и облапил его, казалось, мертвой хваткой. Однако куда раскормленному на хозяйских харчах холую было равняться силой с прокаленным в адском горниле рудника каторжанином. Он, скорее смог бы завязать в узел пятидюймовый рудничный лом, чем сломать палача. У Ефима лишь набрякло темной кровью клеймо на лбу, когда он с легкостью разорвал захват и едва уловимым, небрежным с виду движением под корень оборвал внушительное мужское естество так и не удосужившемуся натянуть портки лакею.
Брезгливо отбросив в сторону обрывок плоти, мякло слизистый от фонтанирующей из рваной раны алой крови и, перешагнув через обрушившегося без чувств противника, палач на ходу, без малейшего сожаления сломал шею не успевшему даже пикнуть юнцу, приговаривая при этом: — «Эх, паря не с той ты компанией связался», — и направился прямиком к пятящемуся задом к выходной двери Солодникову. Надворный советник, закрываясь от него скрещенными перед перекошенным от ужаса лицом ладонями, не нашелся ничего лучшего, чем обреченно пискнуть: «В петле же кончишь»…
В ответ Ефим лишь мертвенно осклабился и несогласно помотал головой: «Не угадал, барин. Я там уже был и по сию пору цел, как видишь. Видать, в петле-то как раз и не судьба». Затем поймал в стальные капканы пальцев запястья начальника тюрьмы и поволок к готовому принять очередную жертву к стальному молоху. Ему не составило особых усилий бросить окостеневшего от жути надворного советника в ненасытное чрево и замкнуть крышку.
Деловито настроив пояса с иглами, на которых еще толком не просохла кровь Марьяшки, палач, недовольно бормоча: — «Эхма, ваше высокородие, помучить бы тебя, как девку давеча, да вот уж недосуг. Того и гляди хватятся. Знать, подфартило тебе. Одна надежа на тех чертей, что тебя в аду жарить будут», — споро вращал туго поддающееся колесо. Когда пояса вплотную примкнули к стенкам, а внутри саркофага стих приглушенный железом предсмертный вой, он предусмотрительно пощупал жилу на шее слепо выкатившего побелевшие глаза Солодникова. Не ощутив живого биения крови, Ефим шустро пробежался по карманам сброшенной в углу одежде садомитов, собирая все найденные в них деньжата, и в последний раз погладил по запекшимся кровавой коркой волосам Марьяшки, со всех ног бросился из острога.
Тут Ефим впервые после того, как достал из механического убийцы собственноручно умерщвленную им Марьяшку, единственную на всем свете живую душу, способную обуздать обретающего в его человеческой оболочке безжалостного зверя, поднял наполненный непроглядной адской тьмой взгляд на Солодникова.
Разрумянившийся от удовольствия, все еще довольно похохатывающий надворный советник, невзначай столкнувшись глазами с виду покорным и даже вялым Ефимом, вздрогнул, поперхнулся, а вдоль хребта его, мгновенно озябшего в царящей внутри пыточной смрадной духоте, продрало лютым морозом. Цыкнув на тут же прикусивших языки клевретов, мгновенно подобравшийся от ощутимо потянувшего со стороны палача ледяного сквознячка смертельной угрозы, Солодников привычно попытался взять того на арапа, оглушительно взревев в наступившей мертвой тишине:
— А ну, стой, где стоишь! Ты это чего, варнак, бунтовать вздумал?! Вслед за своей блудницей захотел?! Так я ж тебя прямо тут!
Однако Ефим, даже ухом не поведший в ответ на вопли надворного советника, негромко, но твердо, будто вместе с каждым вымолвленным словом заколачивал дубовую сваю в мерзлую землю, перебил как-то сразу стушевавшегося Солодникова:
— Ты, ваше высокородие, погоди глотку-то драть, а ответь по совести, пошто зуб на меня точишь, а? Ладно, Федьку-бедолагу в прошлом годе на потеху тебе до смерти забил. Так он и без того не жилец был, сам по себе доходил. Так-то выходит, вроде как и страдание ему по твоей воле облегчил и, опять же руки на себя наложить, грех смертный совершить не дал. Потому и спустил тебе погибель дружка свово закадычного, с кем столько годов из-под земли света белого не видели. — Палач, давным-давно отвыкший так долго говорить остановился перевести дух, но вся троица садомитов, остолбенев, как в рот воды набрала, дожидаясь продолжения. И оно не заставило себя ждать. Ефим, со свистом втянув в себя нечистый воздух пыточной, безучастно закончил: — А вот девку, барин, уж не обессудь, нипочем тебе не спущу. Люба мне девка-то была. Вот так-то.
И тут, поначалу обомлевший до потери дара речи от столь неслыханной дерзости Солодников, обезумев от злобы и страха, срывая глотку завизжал:
— Гришка, сукин сын! Чего дожидаешься, мерзавец! В железо его! Пусть так же, как и тварь его блудливая сдохнет! — бесновался, аж приплясывая на месте, апоплексически побагровевший надворный советник.
Подхлестнутый воплями начальника тюрьмы бугай лакей, как вставший на дыбы разъяренный медведь, бросился на обманчиво низкорослого, сухого до изнеможения, да к тому же колченого Ефима и облапил его, казалось, мертвой хваткой. Однако куда раскормленному на хозяйских харчах холую было равняться силой с прокаленным в адском горниле рудника каторжанином. Он, скорее смог бы завязать в узел пятидюймовый рудничный лом, чем сломать палача. У Ефима лишь набрякло темной кровью клеймо на лбу, когда он с легкостью разорвал захват и едва уловимым, небрежным с виду движением под корень оборвал внушительное мужское естество так и не удосужившемуся натянуть портки лакею.
Брезгливо отбросив в сторону обрывок плоти, мякло слизистый от фонтанирующей из рваной раны алой крови и, перешагнув через обрушившегося без чувств противника, палач на ходу, без малейшего сожаления сломал шею не успевшему даже пикнуть юнцу, приговаривая при этом: — «Эх, паря не с той ты компанией связался», — и направился прямиком к пятящемуся задом к выходной двери Солодникову. Надворный советник, закрываясь от него скрещенными перед перекошенным от ужаса лицом ладонями, не нашелся ничего лучшего, чем обреченно пискнуть: «В петле же кончишь»…
В ответ Ефим лишь мертвенно осклабился и несогласно помотал головой: «Не угадал, барин. Я там уже был и по сию пору цел, как видишь. Видать, в петле-то как раз и не судьба». Затем поймал в стальные капканы пальцев запястья начальника тюрьмы и поволок к готовому принять очередную жертву к стальному молоху. Ему не составило особых усилий бросить окостеневшего от жути надворного советника в ненасытное чрево и замкнуть крышку.
Деловито настроив пояса с иглами, на которых еще толком не просохла кровь Марьяшки, палач, недовольно бормоча: — «Эхма, ваше высокородие, помучить бы тебя, как девку давеча, да вот уж недосуг. Того и гляди хватятся. Знать, подфартило тебе. Одна надежа на тех чертей, что тебя в аду жарить будут», — споро вращал туго поддающееся колесо. Когда пояса вплотную примкнули к стенкам, а внутри саркофага стих приглушенный железом предсмертный вой, он предусмотрительно пощупал жилу на шее слепо выкатившего побелевшие глаза Солодникова. Не ощутив живого биения крови, Ефим шустро пробежался по карманам сброшенной в углу одежде садомитов, собирая все найденные в них деньжата, и в последний раз погладил по запекшимся кровавой коркой волосам Марьяшки, со всех ног бросился из острога.
Страница
61 из 99
61 из 99
