Антропофаг

Пока тяжко пыхтящий возница выгружал неподъемный кофр с любопытством озирающегося приезжего, по ступенькам крыльца степенно спустился важный, генеральской выправки лакей, с твердым намерением отправить восвояси незваного посетителя. Однако скоро выяснилось, что прибывшего ждали, и дворня, приняв его залитую дорожной грязью накидку, проводила прямиком в гостиную.

Столичный обер-полицмейстер, пятидесятивосьмилетний генерал-лейтенант Иван Васильевич Гладков, облаченный не в мундир, как водится, а на сей раз по-домашнему, в ярком атласном халате, накинутом поверх партикулярного сюртука, лично встретил гостя, по-родственному с ним облобызавшись. Молодой человек оказался Петром Ильич Сошальским — сыном предводителя уездного дворянства Саратовской губернии, приходившегося Гладкову, уроженцу той же местности, дальней родней.

Накануне Рождества Христова Иван Васильевич получил письмо от отца юноши с нижайшей просьбой по весне принять и устроить его в Петербурге с целью дальнейшего обучения в университете по юридической части. Родитель, весьма успешный и состоятельный помещик, обязывался выделять на содержание и обучение отпрыска кругленькую сумму, а от Гладкова требовалось лишь оказать ему нужную протекцию и присмотреть за ним на первых порах, дабы столичные соблазны вдруг не вскружили голову юному провинциалу.

Обер-полицмейстер, будучи, по сути, своей армейской косточкой и дослужившийся до генеральского звания не на штабном паркете, а на поле брани, никогда не отказывал в покровительстве способным юнцам, требуя от них, однако впоследствии полной самоотверженности по отношению к избранному делу. Вот и на этот раз, предметно опросив за обедом будущего протеже, который, ничуть не стесняясь новой обстановки, бойко рассуждал о римском праве, православии, крестьянском вопросе и патриотизме, Иван Васильевич отхлебнув горячего кофе, подлитого в чашку тонкого расписного фарфора по-военному вышколенным официантом и окутавшись облаком дыма ароматного дыма дорогой английской сигары, благодушно заметил:

— Вот вы, милостивый государь, Петр Васильевич, замечательно продекламировали о преданности Государю нашему Императору, а также отчизне. А сами-то готовы себя на этой стезе попробовать?

Молодой человек на миг опешил от такой постановки вопроса, но затем, налившись пунцовым румянцем и приподнявшись на стуле, прижал правую ладонь к сердцу:

— Да я… — он осекся от нахлынувших чувств и, с трудом сглотнув подкативший к горлу комок, продолжил: — Да я, ваше высокопревосходительство, только и мечтаю об этом. Готов всю свою жизнь без остатка положить на благо отчизны…

— Верю, Петя, верю, — жестом усаживая его на место, довольно прогудел обер-полицмейстер, — что фамилии не посрамишь. И потому, не откладывая в долгий ящик, предлагаю службу по моему, то бишь полицейскому ведомству.

— То есть как? — поначалу изумленно захлопал глазами юный Сошальский, но, мгновенно овладев собой, поправился: — То есть кем, простите великодушно ваше высокопревосходительство?

— Так ты, получается, согласен? — Иван Васильевич смерил напряженно замершего юношу изучающим взглядом и получив в ответ отрывистое: «Да», — сопровождаемое кивком головы, продолжил: — Тогда будешь состоять при мне чиновником по особым поручениям. Очень мне, понимаешь, не только образованных, а еще бескорыстных, преданных службе людей не хватает. Мздоимство, беда наша вечная, процветает. А ты, вижу, парень хваткий. Наукой нашей, нехитрой, живо овладеешь. Для начала, назначу тебе тайный надзор за полицейскими частями вести, да мне напрямую обо всех раскрытых безобразиях докладывать. Что же касается университета, то, как батюшке твоему обещал, похлопочу. И служить будешь, и лекции посещать. Только смотри, — генерал неловко погрозил ему указательным пальцем левой, поврежденной контузией руки, — на кутежи-то, забавы молодых, времени совсем не останется. Осилишь соблазны-то, али как?

Побледневший от волнения Петр порывисто вскочил из-за стола и вытянувшись в струнку, сверкая глазами, отчетливо отбарабанил:

— Готов верой и правдой…

— Вот и славно, — не дослушав, перебил, его Иван Васильевич. — А теперь, ступай, устраивайся. Передохни с дороги. А о делах уже завтра. Как в народе у нас говорят — утро-то вечера мудренее…

Ефим, как раненый зверь, все глубже и глубже забивался в непроходимую чащу, и лишь когда силы окончательно оставили его, он как подкошенный рухнул на землю и забылся в горячечном беспамятстве. Очнулся беглец, всю ночь ничком провалявшийся на голой земле, от жуткого холода. Предрассветный утренник превратил насквозь промокшую в реке одежду в ледяной панцирь, намертво сковавший его по рукам и ногам.

Когда до костей продрогший Ефим, разлепил веки, то, выбивая зубами барабанную дробь, ничего не сумел разглядеть непроглядной тьме, словно на него накинули непроницаемый для дневного света мешок.