Добавить в моё избранное
338 мин, 5 сек 13811
А когда, ко всему, не сумел шевельнуть ни рукой, ни ногой, то сердце его, тяжко ухнув, оборвалось.
Первой же мыслью, полыхнувшей в гудящей от потери крови голове каторжника, было безысходное проклятие лишенному им накануне жизни тюремному инспектору Солодникову: «Да чтоб тебя, аспид, до скончания века черти на адском пламени палили! Накаркал-таки, сучий сын! Не иначе как, пока в беспамятстве валялся, все же повязали. А коли так, ныне от петли никак уж ни Бог, ни дьявол не избавит. Теперича как пить дать на виселице удавят, ежели до нее довести успеют и по пути прикладами насмерть не забьют».
Однако тут ледяную предрассветную тишину как гром с ясного неба порвали шумное фырканье и оглушительное биение крыльев дерущихся на близком току тетеревов. Ошарашенный Ефим, ощущая, как постепенно начинают наливаться пульсирующей горячей болью раны от ружейных пуль, отчаянно рванулся и под хруст крушащихся ледяных оков, сумел-таки перекатиться на спину. И только разглядев над собой крупные близкие звезды, мерцающие на уже начавшем терять ночную черноту небе, он с ощущением невероятного облегчения, будто только народился на свет, осознал, что все же сумел оторваться от погони.
Однако радовался он недолго. Стылый предутренний ветерок, вынося из-под обледеневшей одежды остатки живительного тепла, очень скоро остудил полыхнувший, было, буйный восторг от такой, нежданной и невозможной свободы. Тяжким похмельем накатило осознание того, как непросто дважды подстреленному, без крошки хлеба в кармане, к тому же насквозь промокшему и до костей промерзшему беглецу выжить в бескрайней, еще толком не проснувшейся после бесконечной зимней стужи тайге.
Будь на месте Ефима волею рока попавший на каторгу какой-нибудь субтильный мещанин, пахарь-крестьянин, или даже городской злодей-разбойник, то, скорее всего от одного осознания невозможности в одиночку одолеть сотни верст непролазных дебрей тут же отдал бы Богу душу. Но, игравшему в орлянку со смертью на поле брани, лобызавшемуся с ней на эшафоте, и запросто любезничающему со старухой с косой в преисподней рудника бессрочному каторжнику особого отделения сам черт был не брат.
Первым делом, Ефим, пока даже не забивая себе голову тем, в какую сторону податься и где добыть пропитание, все еще постукивая зубами и невольно постанывая, принялся изучать свои увечья. Неожиданно случилось, — как зачастую не бывает худа без добра, — так и донимавший беглого мучительный холод вдруг сделал свое полезное дело, приморозив раны, заставляя их запечься твердой бурой коростой. Да и сами ранения оказались вовсе не смертельными. Первая пуля вскользь ударила по ребрам слева, глубоко пропахав плоть и сломав два из них, вторая — навылет пробила левое же плечо, по счастью миновав кости.
Больше не замечая стужу, Ефим, до хруста стиснув зубы, чтобы ненароком не заорать от кинжалом полоснувшей боли, скинул продырявленный и пропитавшийся подмерзшей кровью армяк, стянул поддевку, а за ней, превратившуюся из белой в темно-бурую исподнюю рубаху, которую разодрал на узкие лоскуты. С грехом пополам перевязавшись, он вновь оделся и долго изучал рисунок на глазах блекнущих в небе созвездий. Затем тяжело поднялся, выломал себе из ближайшего сухостоя дорожный посох, и еще раз прикинув направление, двинулся, с треском проламываясь сквозь густой подлесок, строго на запад.
Несмотря на то, что в кармане беглеца уцелело огниво, он, как бы ни был велик соблазн, так и не решился развести огонь всего в неполных пяти верстах от острога. Гремящая ледоходом река, безусловно, являлась нешуточным препятствием на пути погони. Однако и преступником Ефим теперь стал больно важным, можно сказать государственным. И как знать, не нашлось ли в конвойной команде, либо тюремной обслуге отчаянной головы, решившей сорвать знатный куш в виде награды за поимку убийцы самого главного тюремного инспектора. Потому Ефим, теряя силы и задыхаясь, но, не тратя лишней минуты на отдых, старался уйти как можно дальше, забираясь все глубже и глубже в таежные дебри.
На первых порах побег шел на удивление удачно. Лес оставался проходимым, по пути часто попадались ручьи, бегущие от родников в подножиях пологих сопок. А самое главное, что еще в начале первого дневного перехода Ефиму посчастливилось спугнуть громадного ястреба-тетеревятника, не удержавшего в когтях только-только добытого им на току увесистого петуха. Беглец, за долгие годы каторги привыкший довольствоваться малым, сумел растянуть нежданный подарок судьбы на несколько дней, тем более что за раз отойдя от острога более десятка верст и окончательно потерявшись в тайге, мог позволить себе побаловать утомленное тело живительным теплом костра.
Однако день шел за днем, а бесконечному зеленому морю не было ни конца, ни края. После посланного буквально с неба тетерева Ефиму, как он не старался, больше не удалось добыть дичи и голод, свернувшийся внутри провалившегося, казалось намертво присохшего к хребту брюха, сосущей последние силы змеей уже мутил голову, временами заставляя грезить наяву.
Первой же мыслью, полыхнувшей в гудящей от потери крови голове каторжника, было безысходное проклятие лишенному им накануне жизни тюремному инспектору Солодникову: «Да чтоб тебя, аспид, до скончания века черти на адском пламени палили! Накаркал-таки, сучий сын! Не иначе как, пока в беспамятстве валялся, все же повязали. А коли так, ныне от петли никак уж ни Бог, ни дьявол не избавит. Теперича как пить дать на виселице удавят, ежели до нее довести успеют и по пути прикладами насмерть не забьют».
Однако тут ледяную предрассветную тишину как гром с ясного неба порвали шумное фырканье и оглушительное биение крыльев дерущихся на близком току тетеревов. Ошарашенный Ефим, ощущая, как постепенно начинают наливаться пульсирующей горячей болью раны от ружейных пуль, отчаянно рванулся и под хруст крушащихся ледяных оков, сумел-таки перекатиться на спину. И только разглядев над собой крупные близкие звезды, мерцающие на уже начавшем терять ночную черноту небе, он с ощущением невероятного облегчения, будто только народился на свет, осознал, что все же сумел оторваться от погони.
Однако радовался он недолго. Стылый предутренний ветерок, вынося из-под обледеневшей одежды остатки живительного тепла, очень скоро остудил полыхнувший, было, буйный восторг от такой, нежданной и невозможной свободы. Тяжким похмельем накатило осознание того, как непросто дважды подстреленному, без крошки хлеба в кармане, к тому же насквозь промокшему и до костей промерзшему беглецу выжить в бескрайней, еще толком не проснувшейся после бесконечной зимней стужи тайге.
Будь на месте Ефима волею рока попавший на каторгу какой-нибудь субтильный мещанин, пахарь-крестьянин, или даже городской злодей-разбойник, то, скорее всего от одного осознания невозможности в одиночку одолеть сотни верст непролазных дебрей тут же отдал бы Богу душу. Но, игравшему в орлянку со смертью на поле брани, лобызавшемуся с ней на эшафоте, и запросто любезничающему со старухой с косой в преисподней рудника бессрочному каторжнику особого отделения сам черт был не брат.
Первым делом, Ефим, пока даже не забивая себе голову тем, в какую сторону податься и где добыть пропитание, все еще постукивая зубами и невольно постанывая, принялся изучать свои увечья. Неожиданно случилось, — как зачастую не бывает худа без добра, — так и донимавший беглого мучительный холод вдруг сделал свое полезное дело, приморозив раны, заставляя их запечься твердой бурой коростой. Да и сами ранения оказались вовсе не смертельными. Первая пуля вскользь ударила по ребрам слева, глубоко пропахав плоть и сломав два из них, вторая — навылет пробила левое же плечо, по счастью миновав кости.
Больше не замечая стужу, Ефим, до хруста стиснув зубы, чтобы ненароком не заорать от кинжалом полоснувшей боли, скинул продырявленный и пропитавшийся подмерзшей кровью армяк, стянул поддевку, а за ней, превратившуюся из белой в темно-бурую исподнюю рубаху, которую разодрал на узкие лоскуты. С грехом пополам перевязавшись, он вновь оделся и долго изучал рисунок на глазах блекнущих в небе созвездий. Затем тяжело поднялся, выломал себе из ближайшего сухостоя дорожный посох, и еще раз прикинув направление, двинулся, с треском проламываясь сквозь густой подлесок, строго на запад.
Несмотря на то, что в кармане беглеца уцелело огниво, он, как бы ни был велик соблазн, так и не решился развести огонь всего в неполных пяти верстах от острога. Гремящая ледоходом река, безусловно, являлась нешуточным препятствием на пути погони. Однако и преступником Ефим теперь стал больно важным, можно сказать государственным. И как знать, не нашлось ли в конвойной команде, либо тюремной обслуге отчаянной головы, решившей сорвать знатный куш в виде награды за поимку убийцы самого главного тюремного инспектора. Потому Ефим, теряя силы и задыхаясь, но, не тратя лишней минуты на отдых, старался уйти как можно дальше, забираясь все глубже и глубже в таежные дебри.
На первых порах побег шел на удивление удачно. Лес оставался проходимым, по пути часто попадались ручьи, бегущие от родников в подножиях пологих сопок. А самое главное, что еще в начале первого дневного перехода Ефиму посчастливилось спугнуть громадного ястреба-тетеревятника, не удержавшего в когтях только-только добытого им на току увесистого петуха. Беглец, за долгие годы каторги привыкший довольствоваться малым, сумел растянуть нежданный подарок судьбы на несколько дней, тем более что за раз отойдя от острога более десятка верст и окончательно потерявшись в тайге, мог позволить себе побаловать утомленное тело живительным теплом костра.
Однако день шел за днем, а бесконечному зеленому морю не было ни конца, ни края. После посланного буквально с неба тетерева Ефиму, как он не старался, больше не удалось добыть дичи и голод, свернувшийся внутри провалившегося, казалось намертво присохшего к хребту брюха, сосущей последние силы змеей уже мутил голову, временами заставляя грезить наяву.
Страница
64 из 99
64 из 99
