Добавить в моё избранное
338 мин, 5 сек 13814
Но и неистово ревущая, беснующаяся не более чем в вершке от кончика человеческого носа росомаха, тоже была обескуражена небывалым ранее промахом.
Ощущая, как тают и без того скудные силы и от чудовищного напряжения вот-вот лопнут жилы на руках, задыхающийся от смрадного зловония, источаемого бездонной бордово-черной пастью, озверевший от предчувствия неминуемой смерти Ефим, каким-то чудом исхитрился, не выпуская росомахи из мертвой хватки, крутнуться со спины на живот. Затем принялся со всей мочи давить в липкий слизистый ил отчаянно бьющееся под ним и рвущее грудь и живот когтями всех четырех лап, животное.
И в тот миг, когда Ефим превратился в один пылающий клубок, сотканный из невыносимой боли и уже готов был отступить, чтобы дать обезумевшему монстру разом оборвать муки, на его глаза, а за ними и разум, упала знакомая черная пелена. Время привычно остановилось, боль растаяла и перед ним неспешно, будто свидетельствуя о почтении и подбадривая, чередой проплыли довольно щерящиеся призраки, начиная с повешенной матери, и заканчивая с ног до головы залитым свежей, обильно сочащейся из бесчисленных черных дыр на теле кровью, надворным советником Солодниковым.
Как долго продолжалось беспамятство, Ефим толком так и не понял. Однако очнулся он в порозовевшем от кровавой мути ручье, придавив собой бездыханную росомаху, по самые уши зарытую сведенной в предсмертном оскале мордой в податливый донный ил.
Еще до конца не веря в то, что жив, беглый выполз на берег, перевернулся на спину и, раскинув руки, долго лежал в полузабытьи, незряче таращась в уже по весеннему налитое свежей голубизной бездонное небо. А когда истерзанное тело напомнило о себе очередным голодным спазмом, то Ефима, наконец, осенило — он не только победил в смертельном бою, но и все же сумел добыть так крайне необходимую ему еду.
Изо всех сил стараясь удержаться и не соскользнуть во мрак беспамятства, жестоко страдающий от дурноты тяжелыми волнами бьющей в голову, беглец с грехом пополам выволок из ручья мертвую росомаху. Затем, набрав сушняка, долго выбивал по счастью уцелевшим в пылу борьбы отсыревшим огнивом походящую искру. Когда же, в конце концов, весело потрескивающий и почти невидимый в ярком солнечном свете огонь принялся жадно пожирать сухие ветки, Ефим нащупал за насквозь промокшим голенищем засапожный нож, о котором, вынужденный задавить напавшего зверя голыми руками, не то что забыл, а попросту не успел выхватить клинок до начала схватки, таким внезапным было нападение, и принялся поспешно свежевать добычу.
К полудню пламя жарко полыхавшего костра уже вовсю румянило увесистые шматы темно-бурого, текущего шипящим жиром мяса, нанизанного толстые вертела из наскоро ошкуренных веток. Рядом, на воткнутых в землю кольях сушились подранные и залитые кровью лохмотья, не так давно бывшие еще вполне справной одеждой. Сам же беглец в одних исподних портках блаженствовал на подстилке из лапника, чуть ли не в огонь засунув босые ступни. Впитывая всем простреленным, изорванным, сплошь покрытым кровавой коростой телом живительный жар, он, уже успевший утолить первый, самый мучительный голод, неспешно, словно самое изысканное яство, смакуя скверно прожаренное, твердое как подошва, пресное мясо, все больше укреплялся в нежданно-негаданно пришедшей в голову мысли, что подаваться ему надо непременно в самою столицу, где навеки затеряться в тьме-тьмущей населяющего ее народа…
Пока беглый каторжник отчаянно бился за свою жизнь в таежной глуши, где до него не ступала нога человека, новоиспеченный чиновник по особым поручениям при обер-полицмейстере Петр Ильич Сошальский осваивался в Петербурге. Откровенно говоря, звучная должность не открыла, как он в глубине души уповал, прямую дорогу в столичный свет, а скорее, наоборот, стала на ней непреодолимым препятствием. По поставленным Гладковым неукоснительным условиям, Петр Ильич непременно должен был скрывать от всех свое назначение, представляясь рядовым студентом по юридическому факультету, — а свое обещание генерал-лейтенант сдержал, и действительно определил молодого человека на начальный курс университета, — и даже жить устроил отдельно, на квартире в первом этаже доходного дома за номером 15 по Екатерининскому каналу.
Днем студент Сошальский исправно посещал лекции, а с закатом, когда фонарщики, повинуясь указаниям поднятого над обер-полицмейстерской резиденцией черного шара, приступали к своим обязанностям, начиналась главная — тайная часть жизни Петра. Он натягивал один из пяти париков, доставленных вместе с остальными предметами гардероба прямиком из императорского театра по именному указанию Ивана Васильевича, клеил бутафорские усы с бородой и, наряжаясь мещанином средней руки, либо крестьянином, поливал себя дешевым вином так, чтобы разило за версту. Затем тихонько покидал квартиру через черный ход и, выписывая кренделя по мостовой, словно и впрямь перебрал лишнего, бродил по городу, время от времени задирая прохожих.
Ощущая, как тают и без того скудные силы и от чудовищного напряжения вот-вот лопнут жилы на руках, задыхающийся от смрадного зловония, источаемого бездонной бордово-черной пастью, озверевший от предчувствия неминуемой смерти Ефим, каким-то чудом исхитрился, не выпуская росомахи из мертвой хватки, крутнуться со спины на живот. Затем принялся со всей мочи давить в липкий слизистый ил отчаянно бьющееся под ним и рвущее грудь и живот когтями всех четырех лап, животное.
И в тот миг, когда Ефим превратился в один пылающий клубок, сотканный из невыносимой боли и уже готов был отступить, чтобы дать обезумевшему монстру разом оборвать муки, на его глаза, а за ними и разум, упала знакомая черная пелена. Время привычно остановилось, боль растаяла и перед ним неспешно, будто свидетельствуя о почтении и подбадривая, чередой проплыли довольно щерящиеся призраки, начиная с повешенной матери, и заканчивая с ног до головы залитым свежей, обильно сочащейся из бесчисленных черных дыр на теле кровью, надворным советником Солодниковым.
Как долго продолжалось беспамятство, Ефим толком так и не понял. Однако очнулся он в порозовевшем от кровавой мути ручье, придавив собой бездыханную росомаху, по самые уши зарытую сведенной в предсмертном оскале мордой в податливый донный ил.
Еще до конца не веря в то, что жив, беглый выполз на берег, перевернулся на спину и, раскинув руки, долго лежал в полузабытьи, незряче таращась в уже по весеннему налитое свежей голубизной бездонное небо. А когда истерзанное тело напомнило о себе очередным голодным спазмом, то Ефима, наконец, осенило — он не только победил в смертельном бою, но и все же сумел добыть так крайне необходимую ему еду.
Изо всех сил стараясь удержаться и не соскользнуть во мрак беспамятства, жестоко страдающий от дурноты тяжелыми волнами бьющей в голову, беглец с грехом пополам выволок из ручья мертвую росомаху. Затем, набрав сушняка, долго выбивал по счастью уцелевшим в пылу борьбы отсыревшим огнивом походящую искру. Когда же, в конце концов, весело потрескивающий и почти невидимый в ярком солнечном свете огонь принялся жадно пожирать сухие ветки, Ефим нащупал за насквозь промокшим голенищем засапожный нож, о котором, вынужденный задавить напавшего зверя голыми руками, не то что забыл, а попросту не успел выхватить клинок до начала схватки, таким внезапным было нападение, и принялся поспешно свежевать добычу.
К полудню пламя жарко полыхавшего костра уже вовсю румянило увесистые шматы темно-бурого, текущего шипящим жиром мяса, нанизанного толстые вертела из наскоро ошкуренных веток. Рядом, на воткнутых в землю кольях сушились подранные и залитые кровью лохмотья, не так давно бывшие еще вполне справной одеждой. Сам же беглец в одних исподних портках блаженствовал на подстилке из лапника, чуть ли не в огонь засунув босые ступни. Впитывая всем простреленным, изорванным, сплошь покрытым кровавой коростой телом живительный жар, он, уже успевший утолить первый, самый мучительный голод, неспешно, словно самое изысканное яство, смакуя скверно прожаренное, твердое как подошва, пресное мясо, все больше укреплялся в нежданно-негаданно пришедшей в голову мысли, что подаваться ему надо непременно в самою столицу, где навеки затеряться в тьме-тьмущей населяющего ее народа…
Пока беглый каторжник отчаянно бился за свою жизнь в таежной глуши, где до него не ступала нога человека, новоиспеченный чиновник по особым поручениям при обер-полицмейстере Петр Ильич Сошальский осваивался в Петербурге. Откровенно говоря, звучная должность не открыла, как он в глубине души уповал, прямую дорогу в столичный свет, а скорее, наоборот, стала на ней непреодолимым препятствием. По поставленным Гладковым неукоснительным условиям, Петр Ильич непременно должен был скрывать от всех свое назначение, представляясь рядовым студентом по юридическому факультету, — а свое обещание генерал-лейтенант сдержал, и действительно определил молодого человека на начальный курс университета, — и даже жить устроил отдельно, на квартире в первом этаже доходного дома за номером 15 по Екатерининскому каналу.
Днем студент Сошальский исправно посещал лекции, а с закатом, когда фонарщики, повинуясь указаниям поднятого над обер-полицмейстерской резиденцией черного шара, приступали к своим обязанностям, начиналась главная — тайная часть жизни Петра. Он натягивал один из пяти париков, доставленных вместе с остальными предметами гардероба прямиком из императорского театра по именному указанию Ивана Васильевича, клеил бутафорские усы с бородой и, наряжаясь мещанином средней руки, либо крестьянином, поливал себя дешевым вином так, чтобы разило за версту. Затем тихонько покидал квартиру через черный ход и, выписывая кренделя по мостовой, словно и впрямь перебрал лишнего, бродил по городу, время от времени задирая прохожих.
Страница
66 из 99
66 из 99
