Антропофаг

И лишь текущие пузырящейся пеной чудовищные грязно-желтые клыки в нескольких вершках от беззащитного горла даже во сне настолько потрясли Петра, что он, спасаясь от, как ему почудилось, неминуемой мучительной смерти, все же сумел порвать паутину кошмара.

С отчаянным криком очнувшись, Сошальский нервным движением сел в кровати. Бурно дыша, будто и в самом деле только-только вырвался из пасти чудовища, влажной смятой простыней долго промокал липкую испарину с лица трясущимися руками, явственно ощущая острое жжение в тех местах, куда во сне впились пули. В его голове билась только одна мысль: «Господи, да за что ж мне это все?»

За неполный месяц активной деятельности Петра Ильича в роли ряженого были пойманы семь нечистых на руку будочников, и тут же по столичным полицейским частям поползли тревожные слухи. А когда в последних двух случаях служивые при обнаружении непотребства со стороны не на шутку разгулявшегося прохожего ни на вершок не отступили от артикула, обер-полицмейстер решил, что своего добился и объявил Сошальскому о закрытии этой его миссии.

— Ну вот, душа моя, Петр Ильич, — довольно потиравший руки Гладков, облаченный в полный генеральский мундир, ласково обращался к молодому человеку, скромно устроившемуся на стуле в дальнем угле просторного, богато убранного кабинета, — среди нижних чинов, с божьей помощью, порядок навели. И испытание ты прошел, нечего сказать, достойно. Теперь же перед нами стоит задача куда как мудренее. И в сравнении с ней, то, чем ты давеча занимался, покажется детской забавой. Ну как, не сробеешь за настоящее-то дело взяться, а?

Уже пообтершийся на службе и успевший подрастерять большую толику наивной провинциальной восторженности Петр лишь бесстрастно развел руки, тем самым показывая полную готовность к любым испытаниям.

— Раз так, — Гладков правильно принял жест Сошальского за согласие, в коем, надо признаться, ничуть не сомневался, — тогда слушай. Но, сразу крепко-накрепко заруби на носу, сведения сугубо конфиденциальные, даже, надо сказать, интимные. — Обер-полицмейстер многозначительно помолчал, подчеркивая предупреждение, затем продолжил: — Ты о скопцах когда-нибудь слыхал?

Молодой человек неопределенно пожал плечами и, закатив глаза к потолку, с запинкой, нерешительно протянул:

— Да краем уха… Как-то все на уровне слухов… Болтают, вроде они по своей воле евнухов из себя творят, естества, что мужское, что женского, напрочь себя лишают.

— Все верно говоришь. Так оно и есть. И хотя государь наш благословенный Александр Павлович особого вреда в сих безумцах не усматривает, тем не менее, по законам нашим, творят они непотребное и запретное. А более того, местные приверженцы скопчества это треклятого, умудрились-таки затянуть в свои сети двух, подумать только, офицеров гвардии — родных племянников генерал-губернатора Милорадовича, — фыркнув от неподдельного возмущения, Иван Васильевич поджег сигару и, выпустив клуб густого синего дыма, нервно продолжил: — Уж на что Михал Андреич, добрейшей души человек, так как узнал о скандале эдаком, больно осерчал. И кричал, и ногами топал. Чуть удар с ним не случился, — Гладков раздраженно пыхнул сигарой. — Мы с Михал Андреичем, давние приятели, и он меня не в службу, как начальник, а как православный православного не то, чтобы просил, — умолял, изуверов этих все до единого выловить и в железе! — тяжелый кулак грохнул по столу. — В железе по этапу в Сибирь, где на вечную каторгу определить! — Иван Васильевич, свернув грозным взглядом из-под кустистых седых бровей, зловеще усмехнулся, и прибавил: — Коли полагающуюся экзекуцию переживут.

Дождавшись, пока обер-полицмейстер закончит, Петр, заложив ногу и скрестив руки на груди, осторожно поинтересовался: И чем же, Иван Васильевич, я могу поспособствовать?

Гладков, отложив в малахитовую пепельницу дымящийся окурок, подался вперед, наваливаясь грудью на стол, и горячо заговорил…

… Видать, то ли на небесах, то ли в преисподней, что было бы больше похоже на истину, кто-то все же замолвил словечко за несчастного беглеца и его, казалось, окончательно конченая жизнь начала стремительно налаживаться. После бойни с росомахой Ефим был не в силах идти дальше и, провалявшись на лапнике до заката, когда начало темнеть, запалил «борова» — удачно оказавшийся неподалеку расколотый пополам высохший еловый ствол, на скорую руку соорудив над ним шалашик. Против ожидания, ясная ночь, шумящая порывами южного ветра, оказалась настолько теплой, что он даже не продрог, согретый живительным теплом, текущим от тлеющего бревна.

А утром, словно подарок судьбы, прямо к шалашу выскочил отбившийся от основного стада молоденький поросенок. Пока жизнерадостно похрюкивающий, еще не сталкивавшийся с людьми кабанчик пятаком взрывал уже начавшие смердеть потроха росомахи, замерший в шалаше Ефим не стал терять время даром.