Добавить в моё избранное
338 мин, 5 сек 13818
Осторожно, чтобы ни дай бог не спугнуть, вытянул из голенища нож, и когда поросенок неосмотрительно повернулся к нему задом, забывая о боли, кинулся на добычу.
Последующие три, необычно погожих, разогретых ослепительным весенним солнцем дня, воспрявший духом беглец отъедался жареной свининой и вялил мясо впрок. Из его ран, как от солдатских пуль, так и от росомашьих когтей, ежечасно промываемых темной торфяной водой из ручья, ушла нестерпимо пекущая изнутри горячка, и они даже начали затягиваться гладкой розовой кожей.
На четвертый день, проснувшись еще до света, Ефим, наконец, ощутил в себе силы продолжать путь. Он набрал воды в между делом выдолбленную из целикового куска дерева флягу, завернул в остатки нательной рубахи еще с вечера подготовленную провизию, и двинулся прямиком на наливающийся багряным светом восток.
Однако, воспрявший, было, духом беглый вновь испытал на себе выкрутасы капризной фортуны. За всю последующую седьмицу охота так ни разу не задалась. Отмахав никак не меньше шестидесяти верст, он, как ни старался, не смог растянуть судный провиант, окончательно окончившийся на пятый день. Ко всему, приключилась еще одна беда. Местность пошла на повышение, и стало совсем худо с водой. Ефим вновь стал терять силы, а тут еще испортилась погода. Уральские горы, к которым вплотную подобрался беглец, непроглядной пеленой укутали серо-слоистые тучи, беспрерывно, день и ночь, извергающие из своего чрева то болезненно секущий лицо ливень, то мелко сеющую морось. До костей вымокший, еле волокущий разъезжающиеся в чавкающей хляби ноги Ефим, молился на дождь только за то, что тот хотя бы не давал ему подохнуть от жажды.
Как-то под вечер, когда от изнеможения у беглеца стало темнеть в глазах, он не углядел крутого склона и кубарем покатился вниз. Все случилось столь стремительно, что очухался Ефим уже в бегущем по дну узкой лощины мелком каменистом ручье. Переждав, пока рассеется муть в голове, он, впервые за много дней увидевший нормальную воду, для начала от души напился. Затем, кое-как поднявшись на подламывающиеся ноги, и грезя лишь о сухой щели, где можно было бы перемочь ночь до света, Ефим вдруг даже не глазами, а каким-то внутренним чутьем угадал притаившуюся меж вековых елей, саженях в двадцати от него, охотничью заимку.
Еще не веря своей удаче, беглый, — откуда только силы взялись, — не чуя под собой ног, как на крыльях долетел до низенького, крытого дерниной, почерневшего от времени сруба. Рванув незапертую, а лишь припертую поленом от любопытного зверя дверь, Ефим ввалился в настоянный на горьком угаре и плесневелой затхлости, но такой живительно сухой мрак.
Чуть пообвыкнув в темноте, он нащупал на грубо оструганном столе огарок сальной свечи и нарочно положенное рядом огниво. Добыв огня, беглец первым делом распалил прокопченный очаг намерено сложенными рядом колотыми сухими дровами и когда дым, поначалу затянувший все вокруг едкой синевой, потянуло в назначенную для него дыру в крыше, тщательно обшарил все закутки, сваливая на стол все, что удалось отыскать. Не прошло и четверти часа, как оголодавший, особо измаявшийся без хлеба Ефим, млея в тепле и ощущая себя не иначе как в раю, раскинулся на лавке, хрустя ржаными сухарями, которые запивал перебродившей медовухой из затянутой пыльной паутиной бутылки.
Очень скоро хмель, мягкой волной поплывший по жилам, сделал свое дело и моментом осоловевший беглец беспечно забылся, вынырнув из мертвого сна уже в разгаре серо-дождливого дня. Высунувшись в ветреную промозглость за дверью справить малую нужду и вернувшись в сухое тепло заимки, измученный дикой лесной жизнью Ефим, вопреки всем доводам разума решил дожидаться под крышей, пока хоть немного распогодится, успокаивая себя тем, что в такое ненастье в тайгу ни один нормальный охотник носа не сунет.
Найденных припасов беглецу с лихвой хватило бы на месяц безбедной жизни, и потому он не сдерживал себя, словно пытаясь насытиться впрок. Два дня он провел в бездумной сытой дреме, набираясь сил. А под утро третьего к Ефиму, безмятежно почивавшему на лавке, вдруг, как наяву заявилась давненько не наведывавшаяся мать. Но, на этот раз она, вместо привычного уже невнятного мычания, неожиданно вцепилась ему в горло, сбрасывая наземь. Следом раздался оглушительный грохот, сопровождаемый обреченным треском перебитой пополам лавки.
Ощутимо приложившегося грудью об утоптанную на полу до каменной твердости землю, толком не успевшего продрать глаза Ефима, на сей раз уберег так часто подводивший его за последнее время и наконец в самую пору оживший каторжанский нюх на смертную угрозу. В первый миг, когда ледяная игла насквозь пронзила сердце, он задохнулся от перехватившей глотку нестерпимой боли. Но, тут уже подхлестнутый жаром вскипевшей в жилах крови, одним махом перекатился к двери, по пути снося с изумленным воплем кувырнувшегося через него пришельца, коварно попытавшегося оглушить его сонного прикладом охотничьего ружья.
Последующие три, необычно погожих, разогретых ослепительным весенним солнцем дня, воспрявший духом беглец отъедался жареной свининой и вялил мясо впрок. Из его ран, как от солдатских пуль, так и от росомашьих когтей, ежечасно промываемых темной торфяной водой из ручья, ушла нестерпимо пекущая изнутри горячка, и они даже начали затягиваться гладкой розовой кожей.
На четвертый день, проснувшись еще до света, Ефим, наконец, ощутил в себе силы продолжать путь. Он набрал воды в между делом выдолбленную из целикового куска дерева флягу, завернул в остатки нательной рубахи еще с вечера подготовленную провизию, и двинулся прямиком на наливающийся багряным светом восток.
Однако, воспрявший, было, духом беглый вновь испытал на себе выкрутасы капризной фортуны. За всю последующую седьмицу охота так ни разу не задалась. Отмахав никак не меньше шестидесяти верст, он, как ни старался, не смог растянуть судный провиант, окончательно окончившийся на пятый день. Ко всему, приключилась еще одна беда. Местность пошла на повышение, и стало совсем худо с водой. Ефим вновь стал терять силы, а тут еще испортилась погода. Уральские горы, к которым вплотную подобрался беглец, непроглядной пеленой укутали серо-слоистые тучи, беспрерывно, день и ночь, извергающие из своего чрева то болезненно секущий лицо ливень, то мелко сеющую морось. До костей вымокший, еле волокущий разъезжающиеся в чавкающей хляби ноги Ефим, молился на дождь только за то, что тот хотя бы не давал ему подохнуть от жажды.
Как-то под вечер, когда от изнеможения у беглеца стало темнеть в глазах, он не углядел крутого склона и кубарем покатился вниз. Все случилось столь стремительно, что очухался Ефим уже в бегущем по дну узкой лощины мелком каменистом ручье. Переждав, пока рассеется муть в голове, он, впервые за много дней увидевший нормальную воду, для начала от души напился. Затем, кое-как поднявшись на подламывающиеся ноги, и грезя лишь о сухой щели, где можно было бы перемочь ночь до света, Ефим вдруг даже не глазами, а каким-то внутренним чутьем угадал притаившуюся меж вековых елей, саженях в двадцати от него, охотничью заимку.
Еще не веря своей удаче, беглый, — откуда только силы взялись, — не чуя под собой ног, как на крыльях долетел до низенького, крытого дерниной, почерневшего от времени сруба. Рванув незапертую, а лишь припертую поленом от любопытного зверя дверь, Ефим ввалился в настоянный на горьком угаре и плесневелой затхлости, но такой живительно сухой мрак.
Чуть пообвыкнув в темноте, он нащупал на грубо оструганном столе огарок сальной свечи и нарочно положенное рядом огниво. Добыв огня, беглец первым делом распалил прокопченный очаг намерено сложенными рядом колотыми сухими дровами и когда дым, поначалу затянувший все вокруг едкой синевой, потянуло в назначенную для него дыру в крыше, тщательно обшарил все закутки, сваливая на стол все, что удалось отыскать. Не прошло и четверти часа, как оголодавший, особо измаявшийся без хлеба Ефим, млея в тепле и ощущая себя не иначе как в раю, раскинулся на лавке, хрустя ржаными сухарями, которые запивал перебродившей медовухой из затянутой пыльной паутиной бутылки.
Очень скоро хмель, мягкой волной поплывший по жилам, сделал свое дело и моментом осоловевший беглец беспечно забылся, вынырнув из мертвого сна уже в разгаре серо-дождливого дня. Высунувшись в ветреную промозглость за дверью справить малую нужду и вернувшись в сухое тепло заимки, измученный дикой лесной жизнью Ефим, вопреки всем доводам разума решил дожидаться под крышей, пока хоть немного распогодится, успокаивая себя тем, что в такое ненастье в тайгу ни один нормальный охотник носа не сунет.
Найденных припасов беглецу с лихвой хватило бы на месяц безбедной жизни, и потому он не сдерживал себя, словно пытаясь насытиться впрок. Два дня он провел в бездумной сытой дреме, набираясь сил. А под утро третьего к Ефиму, безмятежно почивавшему на лавке, вдруг, как наяву заявилась давненько не наведывавшаяся мать. Но, на этот раз она, вместо привычного уже невнятного мычания, неожиданно вцепилась ему в горло, сбрасывая наземь. Следом раздался оглушительный грохот, сопровождаемый обреченным треском перебитой пополам лавки.
Ощутимо приложившегося грудью об утоптанную на полу до каменной твердости землю, толком не успевшего продрать глаза Ефима, на сей раз уберег так часто подводивший его за последнее время и наконец в самую пору оживший каторжанский нюх на смертную угрозу. В первый миг, когда ледяная игла насквозь пронзила сердце, он задохнулся от перехватившей глотку нестерпимой боли. Но, тут уже подхлестнутый жаром вскипевшей в жилах крови, одним махом перекатился к двери, по пути снося с изумленным воплем кувырнувшегося через него пришельца, коварно попытавшегося оглушить его сонного прикладом охотничьего ружья.
Страница
69 из 99
69 из 99
