Антропофаг

Не теряя ни мгновенья, по-звериному взвывший от стократ приумножившей силы неистовой ярости, Ефим бросился на копошащегося меж обломков разбитой лавки врага и, не давая ему опомниться, подмял под себя. Хоть и ошарашенный нежданным отпором, однако, отнюдь не намеревающийся сдаваться жилистый охотник, отчаянно забился под ним, пытаясь вырваться из стальных объятий. Но жажда жизни беглого каторжника оказалась куда как сильнее. Мало отличающиеся по твердости от чугуна кулаки Ефима, будто кузнечные молоты без устали мозжили тело противника до той поры пока оно безвольно не обмякло. Затем, для верности грохнув напавшего со всего маха затылком о пол, беглый ухватил в стальной обруч беззащитное горло и, ощущая как под пальцами с хрустом крошиться острое адамово яблоко, давил, покуда не кончилась безумная пляска ног и на его губах не замер последний хрип.

Лишь только Ефим понял, что все же сумел взять верх, как окончательно исчерпались с таким трудом накопленные за недолгую передышку силы. Заполнявшая заимку осязаемо плотная тьма хлынула вместе с раскаленным воздухом в готовую лопнуть, тяжко вздымающуюся грудь и, ударив в голову, погасила рассудок.

Очнулся он в обнимку с мертвецом, когда сквозь мутную слюду подслеповатого оконца внутрь уже ползли предрассветные сумерки. С невольным стоном от резанувшей по ранам огненной боли отвалился вбок и, переждав приступ тошнотворного головокружения, цепляясь за стену, поднялся на ноги. Нависнув над столом, Ефим трясущимися руками с третьей попытки засветил нетронутую свечу, обернувшись, принялся внимательно изучать покойника.

На полу, раскинув руки со скрюченными пальцами, темные ногти на которых были до корней сорваны об утоптанную землю, и неловко поджав под себя ноги, распластался бездыханный сухопарый охотник, примерно одного с Ефимом роста. Склонившись ниже и осветив поросшее реденькими черными волосами скуластое желто-коричневое лицо, с узкими, косо прорезанными глазами, он сразу смекнул, что нарвался на местного чалдона, кроме охоты промышлявшего еще и поимкой беглых каторжан.

С трудом сглотнув запоздало подкативший к горлу комок от неподдельного, когтистой ледяной лапой продравшего вдоль хребта ужаса, — Ефим не понаслышке знал, как узкоглазые обходятся со своими пленниками, — в сердцах плюнул на безответного мертвеца и пнул его носком в бок, а затем обессилено опустился рядом. Дождавшись, пока успокоится бешено молотящее в груди сердце, набил остатками обнаруженного тут же в заимке табака чудом уцелевшую трубку и долго пыхтел ей, бездумно таращась слепыми глазами в пустоту.

Однако понемногу разошедшееся внутри беглеца жаркое чутье на опасность выдернуло его из грез обратно в явь. Встряхнув головой, словно выкидывая из нее все лишнее, способное помешать единственной заботе — выжить, во что бы то ни стало, Ефим первым делом разыскал ружье. Убедившись, что оно заряжено и подсыпав на полку пороха из рожка, сдернутого с пояса покойника, выглянул за дверь, сторожко осматриваясь.

Убедившись, что вокруг ни одной живой души, кроме тревожно похрапывающей и нервно стригущей ушами низкорослой кобылы, беглый, отставив оружие так, чтоб до него можно было тотчас дотянуться, принялся разоблачать задушенного им охотника. Раздев покойника до гола, Ефим скинул свое заскорузлое от крови отрепье и благодаря Господа за то, что тот послал по его душу подходящего по росту и комплекции преследователя, шустро натянул на себя еще крепкую одежу и сапоги мертвого чалдона.

Скрупулезно обшарив напоследок заимку и до отказа набив заплечный мешок трофеями, беглый попытался вскочить в седло, но норовистая кобыла, не признающая никого, кроме хозяина, вырвалась и понесла прочь по тропе, едва заметно проступающей среди устилавших дно лощины камней. Ефим вскинул, было, ружье, но сидящий где-то очень глубоко внутри, впитанный с молоком матери-крестьянки запрет без нужды убивать лошадей, главных кормильцев в хозяйстве, помимо воли заставил опустить ствол.

Проводив глазами скрывшуюся за деревьями кобылу и беззлобно чертыхнувшись, беглец вернулся внутрь заимки, где накидал прямо на стол сухих лучин, добавил обломки скамьи, свои тряпки и всю эту кучу подпалил не успевшей прогореть свечой. Ефим, не особо уповая на неискушенность местных следопытов, все же решил попробовать провести их, списав гибель чалдона на случайный пожар, коих на его веку случалось без счету. Следы же самого беглеца должен был смыть так и не унявшийся ливень.

Рискуя потерять драгоценное время, — а он даже предположить не мог, как близко находится от заимки селение и сколько нужно лошади, чтобы туда доскакать и поднять тревогу, — Ефим все же дождался, пока сруб займется бойко потрескивающим, жадно пожирающим бревна дымным пламенем. А когда убедился, что лишь всемирный потоп, а никак не сеющая с неба вода, способен погасить расходящийся пожар, глубоко выдохнул, перекрестился и, стремясь забраться как можно дальше от обитаемых мест, полез в гору.