Антропофаг

Переполненный невыносимой болью, душераздирающий предсмертный крик резанул по сердцу Ефима, которому вдруг почудился омерзительный скрежет клыков по дробящимся с хрустом человечьим костям.

Обезумев от раздирающего на куски душу воя, в корчах катающейся на земле матери, на чьих глазах холеные хозяйские псы заживо разорвали сына, беглец, плохо соображая, что творит, вскинул ружье и прицелившись в генерала, восторженно вопящего: «Ату его! Ату!» — надавил на спусковой крючок.

Полсотни шагов для Ефима, еще со времен армейской службы навострившегося метко бить противника на вдвое большей дистанции, были плевым расстоянием. Тяжелая свинцовая пуля, выбив фонтанчик темной крови, клюнула захлебнувшегося на полуслове генерала в спину аккурат под левой лопаткой. И пока опешившая свита, в замешательстве пыталась сообразить, что же приключилось с вдруг сверзившимся с коня барином, на чем свет стоит костеривший себя за минутную слабость беглый, согнувшись в три погибели, — лишь бы не заметили, — сломя голову летел к дальнему перелеску.

Обливающийся едким горячим потом, и уже будучи не в силах протолкнуть в грудь ни глотка раскаленного воздуха, Ефим, не разбирая дороги, ломился сквозь заросли до той поры, пока его ноги окончательно не подкосились и он без чувств не рухнул на зеленый моховой ковер.

Пришел в себя беглец далеко за полдень, когда от шумящих над головой вершин по земле потянулись длинные тени. Он долго лежал неподвижно, настороженно вслушиваясь в посвист посвежевшего ветра, шелест листвы, беспечную птичью перекличку и никак не мог поверить, что так вот запросто сумел вывернуться из самому себе подстроенной ловушки, все пытаясь уловить отголоски собачьего лая и гвалта идущей по его свежему следу погони. Однако ни один посторонний звук не тревожил лес, и беглый ощутил, как в нем исподволь зарождается знакомое ликование смертника, которому в шаге от эшафота вдруг объявили о помиловании.

После в сердцах сотворенной глупости с убийством изувера-генерала Ефим стал втройне осторожней и впервые вышел к людям лишь через день, отмахав от злополучного поместья никак не меньше двадцати верст. Там, в захудалом придорожном трактире, притулившемся на окраине небольшой деревушки, — а беглый всячески старался избегать крупных сел, дабы ненароком не нарваться на регулярно отлавливающего беспаспортных бродяг местного урядника, — уминая немудреную закуску, оплаченную из сохранившейся вопреки всем передрягам заначки, нежданно для себя узнал, кому обязан чудесным спасением. Трактирщик, гоняющий не первой свежести тряпкой с засаленной стойки вялых мух, от суки поведал единственному посетителю леденящую душу историю про то, как местный помещик — отставной генерал, решил наказать младшего сына своего крепостного за то, что тот, заигравшись, подбил камнем лапу любимой гончей барина.

— И представляешь, что он, ирод, удумал-то, — неподдельно возмущался плешивый тщедушный мужичонка, — нет, чтоб всыпать сорванцу десяток горячих для острастки, да и дело с концом, так нет, вывез его в чистое поле и там, прям на глазах у матери, будто зверя дикого, собаками до смерти затравил.

— Да неужто так и до смерти? — делано изумился обмерший изнутри Ефим.

— В мелкие клочья разодрали, — оживился почуявший интерес собеседника рассказчик. — Сам-то я там, знамо дело, не был. Однако свояк моего младшого двоюродного брата у того помещика покойного в псарях состоял. Он-то все своими глазами видал, через него и знаем.

— А барин-то этот с чего это вдруг помер? Никак раскаяние замучило за загубленную душу невинную? — силясь, чтобы вдруг, выдавая тревогу, не дрогнул голос, задал Ефим более всего волнующий его вопрос.

— Да какое там раскаяние, — отмахнулся трактирщик, — держи карман шире. Батька-то парнишки каким-то образом сумел из-под замка вырваться, куды его, перед тем как, засадили, да с полутора сотни шагов в мучителя-то из ружья и пальнул. Другой раз из такой-то дали и в медведя смажешь, а тут, видать сам Господь руку направлял, точнехонько в сердце уложил. Сразу наповал.

— Вишь ты, — вроде как с удивлением покачал головой Ефим, неприметно переводя дух. — И чего ж с ним дале приключилось? Властям, небось, сдали?

— О чем ты? — возмущенно фыркнул мужик, нервно отмахиваясь от вдруг оживившихся мух, жужжащим облаком вившихся вкруг его головы. — Где ж ты в наших краях власть-то видал? И часа не минуло с убийства-то, как на ближайшей березе, а роща окрест именья справная, — зачем-то пояснил он, — вздернули сердешного. Слыхал я, — понизил трактирщик голос до свистящего шепота, — в назидание прочим по сию пору бедолага висит. А женка евоная так и вовсе рассудком повредилась.

Отставив опустевшую тарелку, Ефим подошел к стойке. Покопавшись за пазухой, выложил на стойку золотой червонец и в ответ на алчно блеснувший взгляд, пряча глаза, хмуро осведомился:

— Храм в ближайшей окрестности имеется?