Антропофаг

— А то как же, — живо отозвался лихорадочно теребящий тряпку мужик, не очень понимая, к чему клонит нежданно-негаданно оказавшийся тайным крезом бодяга. — Недалече, всего-то версты три до Покровского монастыря мужеского.

— Тогда так, — Ефим ожег невольно отшатнувшегося трактирщика полыхнувшим темным пламенем взглядом. — Нынче же пойдешь туда, да панихиду за упокой новопреставленных мучеников на цельный год закажешь, а за здравие блаженной сорокоуст. Себе за хлопоты долю малую оставь. И гляди, — молниеносным движением он ухватил мужика за грудки и, притянув к себе, свирепо рявкнул: — Прикарманишь — с того света достану! Уяснил!

— Да Бог с тобой! — тонко пискнул не на шутку струхнувший мужик, тщетно пытаясь выкрутиться из мертвой хватки. — Это ж кем быть надобно, чтоб такой грех на душу взять. Дело-то святое. Ничуть не сумлеваяся, в лучшем виде наказ исполню.

— То-то, — выпустил его Ефим и уже на пороге обернулся, погрозив пальцем огорошенному трактирщику, так и не решившемуся прибрать со стойки золотой: — Помни, ежели чего не так, тебе не жить…

Остальной путь до цели, а беглый так и не оставил шальной мысли, что окончательно затеряться он сможет лишь столице, Ефим прошел без особых приключений. Дабы не выделяться диковинным для средней Руси чалдонским одеянием, к тому же изрядно истрепавшимся дорогой, он, по случаю, с небольшой приплатой обменял его на более привычное, хотя и не новое, но еще вполне справное платье и крепкие сапоги.

К концу августа, прозрачным, наполненным блестящими паутинками солнечным днем, когда окрестные поля уже щетинились свежей стерней от срезанных колосьев, а на деревьях начал желтеть лист, Ефим, прибившийся к возвращавшейся в пригородную деревню ватаге бурлаков, подошел к рогатке на Московском тракте.

Угрюмый, хлюпающий распухшим носом будочник, в накинутой на плечи, несмотря на еще летнее тепло, мятой шинели, невнятно прогундосил:

— Кто такие будите? Откуда и куда?

Старший артели, надорванный непосильным бурлацким трудом старик, с привычным поклоном привычно сдернул с головы шапку и проскрипел:

— Бурлаки мы, служивый. А идем до дому, в Ям-Ижору, куды ж ищо?

Солдат смерил серых от пыли, истомленных долгой дорогой мужиков, безучастно переминавшихся у перегородившей дорогу палки, брезгливо отхаркнул зеленую мокроту им под ноги, и лениво потянул за веревку, открывая путь. Хоронящийся за спинами попутчиков Ефим, еще загодя, скрывая клеймо, надвинул шапку на самые брови. Однако, вопреки опасениям, особого интереса у будочника его личность не вызвала.

Не задерживаясь в деревне, беглый за копейку устроился на припозднившуюся подводу, нанятую городским лавочником для доставки двух свежесмоленых, разящих давно забытым, возвращающим в детство духом паленой щетины свиных туш, на которой беспрепятственно и миновал ближнюю рогатку. По пути, разговорившись с хитрованом возничим, тотчас сообразившим, какого рода-племени его попутчик, Ефим, напоследок осчастливив ошалевшего от эдакой щедрости мужика гривенником, следуя его совету, подался вдоль невыносимого смердящего от льющихся в него гниющих нечистот, Лиговского канала.

Не меньше часа беглый, рискуя впотьмах громыхнуться с шатких мостков и в лучшем случае переломать руки-ноги, а в худшем свернуть себе шею, брел, куда глядят глаза. А когда Ефим уже смирился с тем, что и эту ночь придется провести под открытым небом, в царящей вокруг мертвой тиши, — даже обычно неугомонных собак не было слышно, — его настороженное ухо вдруг уловило типичный лишь для одного заведения, густо настоянный на балалаечным дребезжании, многоголосый гул. Странник, тут же ощутивший голодное урчание в пустом с раннего утра брюхе, невольно прибавил шагу. А судя по тому, что добрые люди в такой час не придаются праздному бражничанью, в вовсю кутящем где-то впереди трактире собралась как раз та публика, что и была ему нужна.

Сразу за невидимым в кромешной тьме изгибом канала, Ефиму по глазам резанул яркий свет фонаря, укрепленного над крыльцом, выходящим прямиком на залитые помоями осклизлые мостки. Небрежно отпихнув обвисшего на покосившихся перилах мертвецки пьяного, что-то нечленораздельно мычащего забулдыгу, он, заломив шапку на затылок, чтобы было видно клеймо, служащее в местном обществе лучшей рекомендацией, смело рванул отчаянно взвизгнувшую скверно смазанными петлями дверь.

Внутри, против ожидания было сумрачно, дымно и горчило от пригоревшей каши. У стойки, прилепившейся к дальней стене, надрывался безыскусный балалаечник, а за десятком тесно сгрудившихся столов, плотно уставленных батареями бутылок и разномастной посудой, глотая, чавкая, перебивая, а иной раз и нешуточно тузя друг друга, горланил самого низкого пошиба, пробы ставить негде, омерзительный сброд.