Антропофаг

К привставшему на пороге, с любопытством озирающемуся Ефиму, тут же подскочил, вывернувшийся из темного угла как черт из коробки, разбитной малец и, пренебрежительно сплюнув сквозь щербину в передних зубах, гнусаво протянул:

— Ты, дядя, случаем дверьми не обшибся?

Наконец ощутивший себя в своей тарелке беглый каторжник смерил его с головы до ног колким взглядом и желчно скривился:

— Глаза разуй, сопляк.

Поначалу вскинувшийся за обидное «сопляк» малый, в первый миг даже цапнувший за рукоятку схороненного в голенище ножа, наткнувшись полыхнувшими ненавистью, хищно сузившимися глазами на клеймо невозмутимо, как диковинное насекомое изучающего его незнакомца, тут же скис и с прорезавшейся ноткой почтительности, осведомился:

— Чего изволите-с?

— Вина и закуски самой лучшей побольше, а то с утра не жрамши, брюхо уже подвело.

За одним из столов неподалеку от выхода нашлось свободное местечко, и Ефим, опустившись на расшатанную лавку, со вздохом облегчения вытянул натруженные ноги. А когда кривой на один глаз половой, больше походящий на разбойника с большой дороги, выставил перед ним штоф с неприглядным на вид мутным содержимым и щербатую тарелку с подгоревшей свининой, он первым делом щедро плеснул в кружку и одним жадным глотком осушил ее.

Дрянное на вкус, но, тем не менее, на удивление, не разбавленное как обычно было принято в подобных заведеньях, вино, жидкой лавой прокатилось по успевшим отвыкнуть отвыкшим от горячительного внутренностям и тут же ударило в голову. Ефим довольно выдохнул, утер губы рукавом и навалился на закуску. Утолив первый голод, он потянулся, было, снова к бутылке, но тут встрепенулся сосед, до того мирно сопевший, уронив голову на грудь. Протянув к нему свою порожнюю посудину, тщедушный плешивый мужичонка непонятных лет с редкой слипшейся бороденкой, одетый лишь в драную поддевке на голое тело и латаные-перелатаные штаны, умоляюще просипел:

— Не дай помереть, братец. Христом-богом молю, похмели.

Успевший насытиться и разомлеть от вина Ефим, благосклонно глянул на попрошайку, разливая остатки из штофа на двоих. И пока он неторопливо цедил свою долю, мужик, задрав подбородок в потолок и судорожно дергая острым адамовым яблоком, за раз опорожнил свою кружку. Напоследок заглянув в нее и убедившись, что на дне не осталось ни капли, с досадой заметил:

— Эх, хорошо да мало, — и покосившись на Ефима, добавил: — Гляжу я, ты нездешний. По всему видать из лётных, — так за Уралом прозывали беглых каторжников, — давненько ноги топчешь, али как?

Беглец, потирая набрякшее в духоте клеймо, помолчал в раздумье, однако, все же решившись поддержать беседу, ответил:

— Да, почитай еще со снега.

— Давненько, — сочувственно покивал сосед. — Фартовый ты, паря, раз по сию пору не попался, — и плутовато подмигнув, с затаенной надеждой закинул удочку: — Так может за удачу, да и за встречу горло промочим? А то в глотке кажен день сохнет, прям силов нет никаких.

Ефим усмехнулся, прекрасно сознавая, что местный пьянчужка, усмотрев в нем провинциального простака, всеми правдами и неправдами пытается утолить свою вечную жажду за его счет, но полового все же кликнул и, рассчитавшись за ранее заказанное, приказал еще один штоф. Он задумал подпоить словоохотливого мужичка и, пользуясь случаем, пока тот не успел нализаться до потери дара речи, повыведать, чем дышит местное лихое общество и как к нему можно половчее пристроится.

Собеседник, как и прикидывал Ефим, спекся, не дотянув и до половины бутылки. Однако и за это время беглый успел узнать достаточно. Со слов завсегдатая этой дыры, как выяснилось, пользующейся дурной славой даже в здешней, весьма непрезентабельной окрестности, тут собирались самые отпетые головорезы, державшие в страхе весь ночной мир столицы. А также здесь имелся главарь, державший в стальной узде свое темное воинство, состоящее из душегубов, грабителей, жуликов всех мастей и уличных попрошаек. Каждый городской лиходей обязан был еженедельно вносить ему треть от добычи. Непокорных же ожидала неминуемая жестокая расправа.

— Коли задумал промышлять на улице, — на глазах косеющий мужичонка, с трудом управляясь с заплетающимся языком, с хмельной многозначительностью качал грязным пальцем с обгрызенным до корня бугристым ногтем перед самым носом Ефима, — дозволения у Давленого надобно испросить. Иначе никак нельзя. Иначе… — тут он, сбившись, икнул, закатив помутневшие глаза и звонко, приложившись лбом о столешницу, уронил голову.

Убедившись, что больше толку с соседа не будет, Ефим вновь свистнул полового, и когда тот соизволил до него снизойти, озадачил прямым вопросом в лоб:

— Слышь, раб божий, как мне Давленного сыскать?

Кривой, уколов не в меру любопытного гостя подозрительным взглядом единственного глаза, и все же по клейменому лбу признав в нем своего, решил ответить:

— А на что он тебе?