Антропофаг

— Да вот слыхал я, — прищурился на полового Ефим, — чтоб пошалить на улице, его дозволение требуется. Аль не так мне донесли?

— Так-то оно так, — подтвердил одноглазый слова, мирно похрапывающего по соседству забулдыги. — Тока много вас таких тут шляется, — и задумчиво погоняв морщины на лбу, вдруг справился: — Издалече будешь?

— Уж не с соседней губернии точно, — криво ухмыльнулся Ефим. — Про Нерчинские рудники слыхал?

— Приходилось, — понимающе кивнул тут же оттаявший половой. — По сроку ушел, али как?

— У моего срока, — постучал пальцем по клейму беглец, — сорок сороков. Особого отделения я, бессрочный.

— Ну, раз так, — окончательно проникся к нему доверием кривой, — двигай за мной. Знать и Давленому на тебя любопытно глянуть будет.

Прихватив с собой на всякий случай початый штоф, Ефим припустил за одноглазым, неожиданно шустро пропихивающимся сквозь разгоряченную вином плотную толпу, и едва успел нырнуть в неприметную, на краткий миг приоткрывшуюся дверку возле стойки. Далее он вообще пробирался на звук, так как в тесной, насквозь провонявшей мышами и плесенью галерейке было темно, хоть глаз коли. Только шагов через двадцать сначала перед ним мелькнул тусклый отблеск, а затем он, вслед за проводником, больно зацепившись макушкой за низкую притолоку, оказался в просторной палате, ярко освещенной многими десятками свечей, с легким потрескиванием оплывающих жирным воском в затейливых бронзовых подсвечниках.

Поначалу ослепленный стремительным переходом от тьмы к свету и сморгнувший невольно набежавшую слезу Ефим, оглядевшись, поразился царящей вокруг роскоши. Пол был сплошь покрыт яркими коврами, в мягком ворсе которых нога утопала по самую щиколотку. Стены и потолок украшали расшитые каменьями гобелены. Посреди залы стоял длинный, не менее чем на двадцать персон стол, густо уставленный изысканными, впору лучшей господской кухне, яствами. За ним, с чавканьем и сытым отрыгиванием, чревоугодничали десятка полтора лихих людей. А во главе, в массивном резном кресле, больше напоминающем трон, нескладно скособочившись, по-хозяйски расположился сущий уродец. Первым делом в глаза бросалась его неправильной формы, сплющенная в висках, и выдающаяся пухлым пузырем возле левого уха голова, поросшая длинными, редкими, так, что сквозь них была видна нездорово желтоватая кожа, седыми волосами. Однако глубоко упрятанные под массивными надбровными дугами, удивительно и непривычно сидящие один над другим махонькие глазки, глядели пронзительно и жестко.

Половой, остановив Ефима возле порога, прямиком направился к уродцу и почтительно склонившись, что-то зашептал ему в ухо. Тот же, чутко слушая клеврета и нервически барабаня бледными пальцами по столу, жег беглого каторжника черным безумным взглядом. А когда одноглазый распрямился и отступил на шаг назад, он, не глядя, подставил высокий фужер тонкого стекла сидящему по правую руку соседу, который тут же угодливо наполнил его до краев из темно-малахитового цвета пузатой бутылки диковинно пузырящимся, светло-золотистого цвета вином, вскипающим кипенной пеной.

Отхлебнув по барской манере малый глоток, увечный отставил посуду в сторону, и натужно, словно ему давили горло, просипел:

— Значить, говоришь, с рудников Нерчинских ты?

Ефим, тонко уловив глубоко упрятанную в его словах угрозу и мгновенно напрягшись, хрипло выдавил:

— С них самых.

Плотоядно огладив жалкую бороденку, редкими кустами проросшую из изборожденных безобразными шрамами, обтянувших острые скулы, серых, будто у покойника, щек, калека продолжил допрос:

— И как долго в работах был?

Судорожно пытаясь уразуметь, к чему он клонит, Ефим, с короткой запинкой, ответил:

— Да, почитай, без малого одиннадцать годов, как один день.

— Это что ж получается, — инвалид пригубил вина, продолжавшего играть бегущими со дна фужера пузырьками, и прищурил на беглого каторжника расположенный сверху глаз, — ты в остроге с тринадцатого года? И каким же этапом туда пришел?

Ефим, ощущая, как почему-то на душе становиться все паскудней и паскудней от того, что он никак не мог поймать какое-то крайне важное, но все время ускользающее воспоминание, не задумываясь, обронил:

— С зимним, декабрьским. Аккурат под новый год.

И тут искалеченный главарь с победным ревом: «И все же истинно глаголю — есть Бог на небеси!» — с такой силой грохнул кулаком по столу, что с дребезгом подлетела посуда, а недопитый им фужер опрокинулся на бок, разливая по белой скатерти темную шипящую лужу.

Оглушительно треща рассохшимся креслом в мгновенно воцарившейся в зале мертвой тишине, он тяжело поднялся на ноги и злорадно прошипел:

— Не признаешь, ирод? — и, не дожидаясь ответа от ошарашенного выходкой, ничего не понимающего Ефима, уже в полный голос продолжил: — А я так тебя, пес шелудивый, сразу признал.