Хозяин Большого Каштана

Пилот проверил высотомер, скорость ветра и уже взялся за рычаг, чтобы отправить вертолёт вверх — но тут что-то зашуршало в рации, и в тот же самый миг (он не видел) по кабине Автобуса посыпались искры.

— Сбросьте горючее!— заревело в ушах, — Немедленно сбросьте горючее!

Чей это голос — пилот так и не понял. Нет, не командир, и не кто-то из своих, не кто-то из своих и даже не шпион с передатчиком. Голос был в принципе незнакомый, совершенно нечеловеческий — и из тех, которым невозможно не подчиниться. Пилот даже не успел подумать, что делает — просто отпустил штурвал, распахнул одной рукой дверь и вытолкнул канистру, словно это была какая-то нелепая гуманитарная помощь.

(На записи переговоров, кстати, ничего не нашли — весь разговор съели белый шум, помехи и малопонятные повреждения).

Сперва Автобус полыхнул — роскошным огненным шаром, словно в кино — и только потом взорвался, загрохотал, окатывая двор щедрой волной. Плясало бельё, дрожали стёкла, шипела, осыпаясь штукатурка, а в квартирах плясали стаканы, качались картины и падали на пол гитары. Дёрнулся вертолёт, чудом удержавший равновесие, посыпались на землю те, кто цеплял — по-военному, поджимая ноги и закрывая головы.

Когда пыль улеглась, они бросились прочь, молча и не оглядываясь. Вертолёт исчез следом, как-то очень тихо, словно в воздухе растаял, и двор снова остался один, вместе с почерневшим Автобусом.

Через два дня приехала комиссия — похоже, от партии мира. Изучила, потрогала и установила, что стёкол нет, начинка выпотрошена, тридцать семь процентов сидений ни на что не пригодны, снаружи всё обуглено, а значит, автобус теперь совершенно безвреден и безопасен, потому что — сгорел!!

V

На следующий день после вердикта в Автобусе был праздник. Запах гари уже пропал, бельевые верёвки вернулись на прежние места, и даже расплавленные обломки диковинного приборчика на карданном вале казались ничуть не новее его. Были все герои — и Лауча, и Шайба, и Скворец с Шаге, были и просто жители, все три месяца болевшие за автобус и не отрываясь наблюдавшие за его эпопеей. Оказалось, что Автобус вмещает всех, разве что сидений не хватало и многим пришлось праздновать стоя. А потом праздник закончился, бутылки из-под выпитого пива сдали в стеклотару, и Автобус зажил своей обычной автобусной жизнью.

Живёт он ей и по сей день. Как и прежде в нём прохладно и сухо, возле проржавевших осей разрастается трава, а под крышей, в уголках, гнездятся ласточки. На разодранных сидениях можно сидеть, лежать, смотреть в погнутое окно, а если положить ногу на ногу и сверху тетрадку — даже писать.

О чём? Да о чём угодно.

Ну, например, про автобус.

Разговор о дожде

Бывает, что вечерами она чувствует Абсолютного Убийцу. Он ничего не говорит, не ждёт и не делает — просто шагает по красноватой земле среди гор, обветренных валунов и столбов застывшей магмы. Хрупает под подошвами вулканическое стекло, осыпаются камушки и горят в небе два тусклых солнца: красное и золотое. Оттенок у неба густой, тёмно-жёлтый, как у патоки, а иногда, когда одно из солнц уже село, видны и звёзды: совсем незнакомые звёзды совсем незнакомого неба. Или может что-то из детства?

В детстве остались: круглая мебель, крошечные комнатки с цилиндрическими печурками и пёстрыми пластинами вакорита в ромбообразных рамах: комнату словно сбрызнули радугой. Она сидит на мягком коврике и о чём-то спрашивает кошку, а та мяукает в ответ.

После у неё кошек никогда не было.

Вообще никого не было — одна жила.

Дождь, дождь, дождь. Дни и ночи напролёт один и тот же дождь, то потише, что погромче, то мелкий, игольчатый, то настоящий ливень, так, что всё вокруг превращается в липкую, вязкую топь, а ноги проваливаются по щиколотку. Ночами он, пожалуй, стихает, но днём ему не видно конца. Пахнут мокрым песком, прелым навозом и гниющей на чердаке рухлядью, а выбираться из переулка приходится едва ли не вплавь.

А выбираться надо. Керенга лежит на кровати, изучает подтёки на потолке и чувствует, что живот стал как пустой кошелёк, как голодная шкатулка; ему очень не повредит что-нибудь съесть или выпить. Нет, необязательно кашу, кашу она съела вчера. Что-нибудь маленькое, скажем, парочку лепёшек с супом или несколько кусочков хлеба с маслом или помидорами, или хотя бы кружечку кефира, не очень кислого, а просто приятного. Или ещё что-нибудь…

Словом, надо вставать.

Сразу за ступенькой была вода. Дворик затопило, ворота походили на небольшой шлюз, какие ставят на южных реках. Пришлось идти чуть ли не вплавь, прямо по мелководью. Под подошвами чавкала грязь, и разбегались крошечные чёрные головастики.

Улочка превратилась в серый коридор — и стены, и небо, и отражение в воде были одного и того же унылого, вымороченно-серого цвета. По воде бежали круги — дождь, похоже, решил продолжаться до вечера.