Добавить в моё избранное
343 мин, 22 сек 6758
Я ещё не понял, в какую речку угодил, а он уже мыл в ней золото. Пока до заиндевевших за зиму мозгов доходило, что послезавтра я буду играть на погребении Ганнола, Руанг назначил всему будущему оркестру репетицию — сегодня вечером, у Ладга, — и растворился в тропе. Я посмотрел вслед и, неожиданно для себя самого, понял, зачем он таскает собой этот тяжеленный струнный агрегат. Чтобы произвести впечатление!
У Ладга тогда было, наверное, страшней, чем на городской стене во время обстрела. Например, дубовые панели со стен все до одной ободрали на дрова.
— Только вино, — предупредил он нас сразу — Ладг всегда уважал старых клиентов, — Еду даже не спрашивайте.
— У нас с собой, — мягко сказал Руанг. Всех передёрнуло, как если бы над ухом взвизгнули демонстративно фальшивой ноткой, — «с собой» у нас были только инструменты.
Руанг разъехался в улыбке, широкой-широкой, как у крокодила, а потом растянул солёную горловину и извлёк громадный, почти свежий окорок. Никто и никогда, на моей памяти, не удостоился оваций, какими было встречено его появление.
И в тот же вечер наш похоронный оркестр сыгрался и отныне уже никогда не фальшивил. Надо сказать, что играл Руанг прекрасно.
II
Первые поминки были в башне. Голые камни стен занавесили чёрными полотнищами, сдвинули пять столов, и накрыли замусоленной скатертью. Много пива, много народу, и мало толку, но последнее не особенно заметно.
Собрались большей частью рядовые — поесть. Каждый отправлял в рот что хотел, так что трубачу пришлось спешно объявить себя барабанщиком. Еда та же, что обычно, но из армейских пайков, а потому намного больше. И повсюду мелькал Руанг, сверкая своими белыми бусами.
Требеллий, к счастью, почти не говорил. Что-то пробурчал, опрокинул стакан и глухо сверкнув покрасневшими глазами, пообещал, что отыщет убийцу.
Ближе к концу концерта (стыжусь, у самого перед глазами прыгало, а пальцы поминутно переходили на плясовую), когда все уже позабывали, зачем собрались, было решено увенчать пир мясной закуской. Добыли громадную сигнальную жаровню, натолкали угля, подожгли — пришлось спешно тащить во двор, угар шёл жуткий — а потом круглорожий детина дважды провёл по скатерти поясным нож, вышел к ограде и зарезал ослабевшего от бескормицы караульного пса.
Славный получился шашлык! Можно было есть его горячим, чтобы капли жира жгли губы и летели на землю, можно было плеваться драгоценными косточками и не прикидывать, насколько его хватит. Потрошили целыми кусками, куски были рваные и неровный, а когда ошмётки летели в истоптанную подножную грязь, никто не кидался их поднимать. Я тоже схватил себе один шомпол и едва не сломал зубы о деревянную палочку.
И тут, в самый разгар жара и дыма, радости и безумия, голода и жратвы, распахнулась парадная дверь и, обдав нас сырой улицей, влетел какой-то солдатик из гарнизона. Был он совсем низенький, в драной рубашке и почему-то с женском платке на поясе. А лицо казалось ошарашенным.
— Требеллия, — проговорил он, запуганно озирая нашу преисподнюю, — Явиться на совещание.
— А разве он здесь?
Поковырявшись в перемешанных мыслях, установили, что всё-таки здесь. Но во дворе его не было — похоже, офицерам собачатина не по вкусу. По всем правилам офицерского этикета ему полагалось быть сейчас в опустевшем поминальном зале, прикорнувшим на председательском месте под заброшенной трубой Гершона. И ноги на столе.
Там его, увы, не оказалось. До утра осоловевший отряд, подкрепляясь шашлычками, на виду у противника обшаривал башню в поисках потерянного начальства, а так и застрявший в дверях курьер (это был тот самый мальчонка с пером за ухом, который встречал нас в Комендатуре) ныл, что совещание вот-вот закончится. Наконец, когда с горизонта брызнуло золотистым солнечным светом, Гершон заглянул в свою трубу (а вдруг!) и побрёл в нужник, где и наткнулся на Требеллия.
Был он в компании мух и далеко не полностью. Штаны спущены и хорошо видно, что рук и большей части ляжек не хватает. Горло перерезано, а в глаз воткнут шашлычный шомпол. Позже оказалось, что вырвали ещё и зубы.
Что потом было… нет, вспоминать не стоит. Помню только, что вновь оказавшись дома, мы больше радовались не тому, что нас пригласили отыграть на поминках Требеллия, а собственной сдержанности — отъевшись на официальной части, мы съели по палочке только вначале, когда там была точно собачина. Хотя за Гершона я поручиться не могу.
Как отреагировал сам Руанг? Не помню. Как и все люди, он умел оставаться незаметным.
Как-то, стоя у окна нашей комнаты (перед поминками нам выделили для репетиций чердак, да так и не забрали обратно) он смотрел на город. Закат был словно воспалившийся нарыв, а дома — не горело ни единого огонька — словно почерневшая от грязи короста на незаживающей ране.
— Сумасшествие, — сказал он.
У Ладга тогда было, наверное, страшней, чем на городской стене во время обстрела. Например, дубовые панели со стен все до одной ободрали на дрова.
— Только вино, — предупредил он нас сразу — Ладг всегда уважал старых клиентов, — Еду даже не спрашивайте.
— У нас с собой, — мягко сказал Руанг. Всех передёрнуло, как если бы над ухом взвизгнули демонстративно фальшивой ноткой, — «с собой» у нас были только инструменты.
Руанг разъехался в улыбке, широкой-широкой, как у крокодила, а потом растянул солёную горловину и извлёк громадный, почти свежий окорок. Никто и никогда, на моей памяти, не удостоился оваций, какими было встречено его появление.
И в тот же вечер наш похоронный оркестр сыгрался и отныне уже никогда не фальшивил. Надо сказать, что играл Руанг прекрасно.
II
Первые поминки были в башне. Голые камни стен занавесили чёрными полотнищами, сдвинули пять столов, и накрыли замусоленной скатертью. Много пива, много народу, и мало толку, но последнее не особенно заметно.
Собрались большей частью рядовые — поесть. Каждый отправлял в рот что хотел, так что трубачу пришлось спешно объявить себя барабанщиком. Еда та же, что обычно, но из армейских пайков, а потому намного больше. И повсюду мелькал Руанг, сверкая своими белыми бусами.
Требеллий, к счастью, почти не говорил. Что-то пробурчал, опрокинул стакан и глухо сверкнув покрасневшими глазами, пообещал, что отыщет убийцу.
Ближе к концу концерта (стыжусь, у самого перед глазами прыгало, а пальцы поминутно переходили на плясовую), когда все уже позабывали, зачем собрались, было решено увенчать пир мясной закуской. Добыли громадную сигнальную жаровню, натолкали угля, подожгли — пришлось спешно тащить во двор, угар шёл жуткий — а потом круглорожий детина дважды провёл по скатерти поясным нож, вышел к ограде и зарезал ослабевшего от бескормицы караульного пса.
Славный получился шашлык! Можно было есть его горячим, чтобы капли жира жгли губы и летели на землю, можно было плеваться драгоценными косточками и не прикидывать, насколько его хватит. Потрошили целыми кусками, куски были рваные и неровный, а когда ошмётки летели в истоптанную подножную грязь, никто не кидался их поднимать. Я тоже схватил себе один шомпол и едва не сломал зубы о деревянную палочку.
И тут, в самый разгар жара и дыма, радости и безумия, голода и жратвы, распахнулась парадная дверь и, обдав нас сырой улицей, влетел какой-то солдатик из гарнизона. Был он совсем низенький, в драной рубашке и почему-то с женском платке на поясе. А лицо казалось ошарашенным.
— Требеллия, — проговорил он, запуганно озирая нашу преисподнюю, — Явиться на совещание.
— А разве он здесь?
Поковырявшись в перемешанных мыслях, установили, что всё-таки здесь. Но во дворе его не было — похоже, офицерам собачатина не по вкусу. По всем правилам офицерского этикета ему полагалось быть сейчас в опустевшем поминальном зале, прикорнувшим на председательском месте под заброшенной трубой Гершона. И ноги на столе.
Там его, увы, не оказалось. До утра осоловевший отряд, подкрепляясь шашлычками, на виду у противника обшаривал башню в поисках потерянного начальства, а так и застрявший в дверях курьер (это был тот самый мальчонка с пером за ухом, который встречал нас в Комендатуре) ныл, что совещание вот-вот закончится. Наконец, когда с горизонта брызнуло золотистым солнечным светом, Гершон заглянул в свою трубу (а вдруг!) и побрёл в нужник, где и наткнулся на Требеллия.
Был он в компании мух и далеко не полностью. Штаны спущены и хорошо видно, что рук и большей части ляжек не хватает. Горло перерезано, а в глаз воткнут шашлычный шомпол. Позже оказалось, что вырвали ещё и зубы.
Что потом было… нет, вспоминать не стоит. Помню только, что вновь оказавшись дома, мы больше радовались не тому, что нас пригласили отыграть на поминках Требеллия, а собственной сдержанности — отъевшись на официальной части, мы съели по палочке только вначале, когда там была точно собачина. Хотя за Гершона я поручиться не могу.
Как отреагировал сам Руанг? Не помню. Как и все люди, он умел оставаться незаметным.
Как-то, стоя у окна нашей комнаты (перед поминками нам выделили для репетиций чердак, да так и не забрали обратно) он смотрел на город. Закат был словно воспалившийся нарыв, а дома — не горело ни единого огонька — словно почерневшая от грязи короста на незаживающей ране.
— Сумасшествие, — сказал он.
Страница
88 из 94
88 из 94
