Хозяин Большого Каштана

— Что?

— Всё. Мой отец — а это был умнейший человек — часто говорил так, когда бил меня палкой. Хотел, чтобы я это усвоил и перестал удивляться злу.

Я хотел расспросить его, но что-то помешало. Я до сих пор не знаю, откуда он был родом, и кем были его родители, но подозреваю, что семья была отнюдь не самая обычная. И играть он научился позже, чем мы — хотя и не сказать, чтобы хуже.

III

Мы сами не сразу заметили, как высоко залетели. На поминки Требеллия собрался весь генералитет города. Можно сказать, что памятное совещание всё-таки прошло, пусть даже Требеллия явился на него не полностью. А потом пропал ещё один участник — генерал Нокс, отвечавший за все прибрежные укрепления. Тихий, благообразный человечек в мундире, которые ничего не сказал бы несведущему. От него так и веяло могуществом… а осталась только тело в соседнем проулке, больше всего похожее на освежеванную тушу. Всё тот же обеззубленный рот обращался к хмурым небесам с последним, невысказанным вопросом.

Город, разумеется, клокотал. Когда люди скучены и поминутно ждут призрачной, непонятной им смерти, любая соринка заставляет их бурлить, как крохотная иголка, коснувшаяся одного щупальца, заставляет медузу сжаться в комок. Весь Дашар обсуждал нашего невольного работодателя, называл его мясником и выискивал других его жертв. Таковых было десять-двадцать, причём список постоянно менялся и конкретных имён в нём не было.

Я не особенно помню тогдашние слухи. Да, весь город только о том и говорил, но мы не были частью города и ничего не видели-слышали, кроме отточенных нот и блеска заново полакированных инструментов. Как моряки на чужом берегу не идут дальше кабака, мы не уходили дальше нашей комнатёнки. Только Руанг, хоть и был не из местных, постоянно где-то пропадал, добывал паёк и был в курсе всех новостей.

Наконец, был назначен день и час. Начались дожди, в крепости все помещения были завалены абсолютно ненужными городу военными прибамбасами, вроде «ложечек» для катапульт, так что поминание назначили в самом крупном из уцелевших трактиров: «Дайге». Где это, мы даже не представляли.

День разгорелся отвратительный. С самого утра наверху висела громадная сонная туча, похожая на днище старой чугунной сковороды, и раздумывала, стоит ли сбрызгивать и без того тонущий в грязи городище. Ближе к вечеру, когда солнце ушло за стену и на по улицам потекла вязкая пастила вечерних теней, решение было принята и забарабанил мерзкий холодный дождишко.

— Капли всё больше, — заметил Руанг, кутаясь потеплее и устраиваясь возле меня. Я не ответил.

Да и как ответишь, когда проблемы поднялись до ушей и скоро сойдутся на макушке? Погода прошлась по инструментам и теперь они сипели, как простывшие кролики, а труба и вовсе захлёбывалась непривычно влажным воздухом.

«Дайге» — это шесть больших горящих окон, расчёрченных рамами на квадраты. Вокруг когда-то благородная окраина с кирпичными домами на подгнивающих сваях и белёсыми струями воды из расщепленных водостоков. Где-то рядом должны быть двустворчатый вход и окошко конюшни, но в сумерках не видно.

Кто-то безликий в капюшоне принял лошадей, но ящики с инструментами пришлось тащить самим. Грязь чавкала, и, казалось, хотела откусить наши ноги.

В тесной гардеробной, где внушительно потрескивали дорогие толстые свечи, у окна, сложив руки на груди, стоял свирепого вида старик. Мы стали раздеваться.

Гершон, как обычно, с упорством акробата пытался стянуть с себя всё и одновременно. Когда он справился с мокрым плащом (мы тактично ждали в сторонке), то так утомился, что уже не мог найти в себе сил повесить её на крючок. Подошёл к гардеробщику и толкнул его в плечо, протягивая свой балахон.

Старик без единого слова развернулся, поприветствовал нас кивком головы, повесил злосчастную тряпку и улыбнулся. И мы обомлели — в безликом ущелье старческой улыбки сверкнул золотой зуб!

Один-единственный человек в городе кусал свой паёк золотым зубом — первый генерал Манр, военный губернатор Дашара, возглавлявший гарнизон. И я не знаю, с кем его можно сравнить. В нашем мире среди живых людей не осталось никого, кто был бы равен Манру.

Это был наш небожитель, поводырь и единственная надежда. Совесть, символ, мистический заслон на пути сумрачных волн враждебного хаоса. Все мы были голодными и отчаянными, из светлого нам осталась одна вера. Вы, дети мирных времён, не можете представить, как жмутся люди, оказавшись в беде, к каждому, кто хоть чем-то на них похож и при этом, все вместе — к кому-то, на кого можно опереться. Первый генерал Манр был единственным членом военного совета, над которым не издевались. Никто не знал, да и не хотел, что конкретно он предпринимает для обороны и чтобы снять осаду. Но все знали. что он делает на самом деле — хранит!

Одним жестом руки он разрешил уйти. Мы попятились в зал, без единого слова.