Добавить в моё избранное
343 мин, 22 сек 6760
Когда встречаешь божество, ты уже не в силах приставать к нему со своими поистёртыми желаньицами.
Зал оказался низким, сводчатым, но довольно просторным. Сцену огораживали крохотным заборчиком, а вокруг потрескивали свечи в высоких канделябрах. Внизу поблёскивали налакированные столы, а из чёрных окон полз мрак. Робкое жабье кваканье наших инструментов подходило как нельзя лучше.
Руанг в тот вечер был на высоте. Драная мешковина пиджака напоминал бархат, костяшки на ожерелье поблёскивали, словно жемчужины, нестриженные кудри рассыпались по плечам самой естественной из природных причёсок. Инструмент работал идеально, сразу же подстраиваясь под нашу робкую разноголосицу и внося волшебную ясность. Словно камертон, задающий звук или, вернее, смычок, задающий направление, по которому и нужно идти.
Зал постепенно заполнялся. От каждого нового лица сжимало грудь, но сразу же отпускало, а лицо занимало своё место — ещё одна восковая маска за скрипучим ненакрытым столом, такая же неотъемлемая часть зала, как горький дым десятков свечей, наше пиликанье или такие же ничего не выражающие, круглые, подобострастные лица солдат, которые охраняли окна и вносили кушанья. Когда генерал Манр опустился в этом собрании восковых мумий на своё место, оказалось, что все уже в сборе.
— Начинайте, — попросил он.
И мы заиграли.
Иногда, когда мелодия хороша, ты играешь с закрытыми глазами. Но не твоё исполнение делает её хорошей или плохой. Время, место и люди, события и обстоятельства, которые собрали их здесь и привели тебя к ним: вот что наполняет серебристую струю мелодии и превращает её в живой белоснежную змейку. Мягко, послушно посвистывает у тебя в руках инструмент, который играет нечто нужное, а ты закрываешь глаза и стараешься ничего не пропустить из того, что он желает тебе поведать.
Тренькали струны, плакала труба, мягко поддакивал им кожаный барабанчик, где-то сзади вступал тамбурин — а в зале тренькала посуда, бормотали бутылки, о чём-то переговаривались, вполголоса произносили какие-то тосты, кто-то привставал, скрипнув рассохшимся стулом… всё это было в зале, а совсем рядом, за чёрными квадратами стёкол, воняла и разлагалась сырая осенняя ночь осаждённого города. Шлёпали в лужах склизкие лягушки, прыгала по крышам изголодавшаяся ворона, кто-то низенький и несчастный, изъеденный голодом жадно впивался в неё кошачьим взглядом, подбираясь всё ближе и ближе… а здесь, под надёжной охраной, старики генералы долго и грустно, сгорбившись над медово-жёлтыми бликами огоньков в золочёной посуде, поминали своего товарища, тоскливо поводили плечами и с опаской смотрели в окно — там сограждане и враги, которые теперь вдобавок перемешались. Старики опрокидывают по стаканы, заедает лучшим из того, что осталось в городе (нас дожидалось на отдельном столике), вполуха слушают лучший похоронный оркестр города и мечтают о какой-нибудь простой и гениальной идее, которая здесь и сейчас его спасёт… но идея не приходят, а мысли становятся как пергамент и затихают, переходя на прежнюю окружность. А музыка звучит и звучит, в том, что происходит, нет ни плохого, ни хорошего, потому что настоящий момент…
Меня толкнули под руку. Последняя нота пикнула и умолкла. Я открыл глаза.
— Пойдём, посмотрим.
В зале почти никого, один сизый табачный дым. В мозгах скрипит, словно только проснулся. За окнами всё та же ночь, а на столах белеет грязная посуда.
Я откладываю гитару и спускаюсь по ветхой лесенке.
Во дворе возле конюшни — грязь и вялый дождик. За домом, словно зарево, желтеют окна основного зала, но пылает здоровенный синий фонарь, сразу же стирающий все другие краски.
Конюшня рядом. Из чёрного квадрата ворот выводят лошадей. Рядом, возле особенно большой лужи (в свете фонаря словно ртуть) зябнет кучка сгорбленных стариков. Уже начинаю опасаться, что придётся их расталкивать, но тут кто-то огромный и лохматый хватает за руку и проталкивает в серёдку. Похоже, что Руанг нас ждал.
Генерал Манр лежал в луже, похожий на крохотного робкого идола, которого скинули с постамента за непослушание. Вода возле него была темнее, почти бирюзово-синяя. И золотой зуб уже не сверкал.
Неужели он? Наш генерал, наша надежда, последний кроме тебя самого, кто отдавал себе отчёт в том, что сейчас происходит. И вот теперь лежит, удивлённо уставившись в чёрное небо, а в лазоревых глазах только испуг.
Когда это было? Не помню, я только играл. Я просто играл, а рядом, за картонными кулисами…
Я не скажу, что он жил неоценённым. И когда он ушёл от нас, мы потеряли его целиком.
— Всё как и раньше, — повторял кто-то над ухом, — Зубы, ноги, мясо… зачем? Зачем? Всё как и раньше…
Кто-то умер в тот вечер — в каждом из нас.
Завязался спор. Война ступила где-то рядом, дышала смертью из лужи, и они снова были на своём месте. Солдаты, готовые мстить за своего командира.
Зал оказался низким, сводчатым, но довольно просторным. Сцену огораживали крохотным заборчиком, а вокруг потрескивали свечи в высоких канделябрах. Внизу поблёскивали налакированные столы, а из чёрных окон полз мрак. Робкое жабье кваканье наших инструментов подходило как нельзя лучше.
Руанг в тот вечер был на высоте. Драная мешковина пиджака напоминал бархат, костяшки на ожерелье поблёскивали, словно жемчужины, нестриженные кудри рассыпались по плечам самой естественной из природных причёсок. Инструмент работал идеально, сразу же подстраиваясь под нашу робкую разноголосицу и внося волшебную ясность. Словно камертон, задающий звук или, вернее, смычок, задающий направление, по которому и нужно идти.
Зал постепенно заполнялся. От каждого нового лица сжимало грудь, но сразу же отпускало, а лицо занимало своё место — ещё одна восковая маска за скрипучим ненакрытым столом, такая же неотъемлемая часть зала, как горький дым десятков свечей, наше пиликанье или такие же ничего не выражающие, круглые, подобострастные лица солдат, которые охраняли окна и вносили кушанья. Когда генерал Манр опустился в этом собрании восковых мумий на своё место, оказалось, что все уже в сборе.
— Начинайте, — попросил он.
И мы заиграли.
Иногда, когда мелодия хороша, ты играешь с закрытыми глазами. Но не твоё исполнение делает её хорошей или плохой. Время, место и люди, события и обстоятельства, которые собрали их здесь и привели тебя к ним: вот что наполняет серебристую струю мелодии и превращает её в живой белоснежную змейку. Мягко, послушно посвистывает у тебя в руках инструмент, который играет нечто нужное, а ты закрываешь глаза и стараешься ничего не пропустить из того, что он желает тебе поведать.
Тренькали струны, плакала труба, мягко поддакивал им кожаный барабанчик, где-то сзади вступал тамбурин — а в зале тренькала посуда, бормотали бутылки, о чём-то переговаривались, вполголоса произносили какие-то тосты, кто-то привставал, скрипнув рассохшимся стулом… всё это было в зале, а совсем рядом, за чёрными квадратами стёкол, воняла и разлагалась сырая осенняя ночь осаждённого города. Шлёпали в лужах склизкие лягушки, прыгала по крышам изголодавшаяся ворона, кто-то низенький и несчастный, изъеденный голодом жадно впивался в неё кошачьим взглядом, подбираясь всё ближе и ближе… а здесь, под надёжной охраной, старики генералы долго и грустно, сгорбившись над медово-жёлтыми бликами огоньков в золочёной посуде, поминали своего товарища, тоскливо поводили плечами и с опаской смотрели в окно — там сограждане и враги, которые теперь вдобавок перемешались. Старики опрокидывают по стаканы, заедает лучшим из того, что осталось в городе (нас дожидалось на отдельном столике), вполуха слушают лучший похоронный оркестр города и мечтают о какой-нибудь простой и гениальной идее, которая здесь и сейчас его спасёт… но идея не приходят, а мысли становятся как пергамент и затихают, переходя на прежнюю окружность. А музыка звучит и звучит, в том, что происходит, нет ни плохого, ни хорошего, потому что настоящий момент…
Меня толкнули под руку. Последняя нота пикнула и умолкла. Я открыл глаза.
— Пойдём, посмотрим.
В зале почти никого, один сизый табачный дым. В мозгах скрипит, словно только проснулся. За окнами всё та же ночь, а на столах белеет грязная посуда.
Я откладываю гитару и спускаюсь по ветхой лесенке.
Во дворе возле конюшни — грязь и вялый дождик. За домом, словно зарево, желтеют окна основного зала, но пылает здоровенный синий фонарь, сразу же стирающий все другие краски.
Конюшня рядом. Из чёрного квадрата ворот выводят лошадей. Рядом, возле особенно большой лужи (в свете фонаря словно ртуть) зябнет кучка сгорбленных стариков. Уже начинаю опасаться, что придётся их расталкивать, но тут кто-то огромный и лохматый хватает за руку и проталкивает в серёдку. Похоже, что Руанг нас ждал.
Генерал Манр лежал в луже, похожий на крохотного робкого идола, которого скинули с постамента за непослушание. Вода возле него была темнее, почти бирюзово-синяя. И золотой зуб уже не сверкал.
Неужели он? Наш генерал, наша надежда, последний кроме тебя самого, кто отдавал себе отчёт в том, что сейчас происходит. И вот теперь лежит, удивлённо уставившись в чёрное небо, а в лазоревых глазах только испуг.
Когда это было? Не помню, я только играл. Я просто играл, а рядом, за картонными кулисами…
Я не скажу, что он жил неоценённым. И когда он ушёл от нас, мы потеряли его целиком.
— Всё как и раньше, — повторял кто-то над ухом, — Зубы, ноги, мясо… зачем? Зачем? Всё как и раньше…
Кто-то умер в тот вечер — в каждом из нас.
Завязался спор. Война ступила где-то рядом, дышала смертью из лужи, и они снова были на своём месте. Солдаты, готовые мстить за своего командира.
Страница
90 из 94
90 из 94
