Черный день

Человек шел по железнодорожной насыпи, шел уже целые сутки, без сна и отдыха, ни на секунду не прерывая свой поход. Нетвердой походкой, шатаясь, как пьяный, спотыкаясь и падая, он шел и шел, сам не зная, есть ли в этом хоть малая толика смысла.

Один раз, запнувшись о шпалу, человек упал и ободрал себе в кровь руку об острый щебень. Но он словно не заметил этого — он стал почти нечувствителен к боли, потому что боль была тем, что преследовало его по пятам все эти две недели.

Лицо идущего было ужасно. Так может выглядеть только тот, кто только что заглянул в разверстую пасть собственной могилы и теперь стоит, не в силах оторвать взгляда от ее содержимого. Взгляд его поражал отсутствием концентрации — он смотрел словно в никуда, сквозь привычный остальным людям мир. Словно он не видел того, что видят другие, и наоборот — видел то, чего другим видеть не дано.

Откровение застало Александра далеко от родных мест — и теперь он возвращался. Говорят, что дорогу осилит идущий. Но в этом случае пока все происходило наоборот. Дорога медленно, но верно осиливала человека.

Его губы почти беззвучно шевелились, произнося не то молитву, не то проклятие. Если бы кто-нибудь, умеющий читать по губам, приблизился к нему в этот момент, он разобрал бы странные, дикие слова стихотворения Осипа Мандельштама, звучащие как мрачное пророчество из тьмы века минувшего, из страшного 37-го года:

Будут люди холодные, хилые

Убивать, холодать, голодать.

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

И если произносивший эти строки еще не сошел с ума, то явно находился на той тонкой грани, что отделяет здравый смысл от безумия.

Странен он был, этот чудной человек, бредущий своей дорогой среди вселенского хаоса и разрушения. Странное время он выбрал для прогулки. Странен был и его вид, но страннее и страшнее всего были мысли, которые роились в темной, лишенной солнца глубине его разума.

На землисто-сером лице щеки горели неестественным и нездоровым румянцем, вызывая мысли о чахотке. Следы бессонных ночей — черные, похожие на гематомы мешки под глазами — выделялись так ярко, словно были накрашены углем.

Сказать, что человек был худ, значило не сказать ничего. Узник Освенцима, и тот показался бы рядом с ним довольно упитанным. Казалось, во всем его теле не было ни одной окружности — как персонажи компьютерных игр на заре трехмерной графики, он состоял из одних только острых углов, о которые можно было порезать руку, возникни у кого-нибудь безумное желание дотронуться.

Он был голоден. Он не ел уже давно.

Его одежда была словно позаимствована у какого-то особенно неопрятного огородного пугала. На нем были какие-то невообразимые лохмотья, в каких не станет ходить уважающий себя бездомный — явно с чужого плеча, потому что рукава порванной фуфайки были ему коротки, так же как и штанины затрапезных брюк. Худые осенние ботинки, которые при каждом шаге по голень скрывались в рыхлом снегу, разлезлись по шву, «просили каши», и из них торчали грязные вязаные носки. Он, должно быть, сильно мерз, так как то и дело шмыгал носом и зябко ежился.

Если бы кто-нибудь взглянул на его руки, которые он старательно прятал в карманы, то увидел бы — они почти белые, с яркими зелеными сплетениями вен, просвечивающими сквозь тонкую кожу. Кровь стыла у него в жилах, причем в самом прямом смысле слова. Может быть, дело было в строении его тела, абсолютно не приспособленного для сибирских условий, а может в нарушенном кровообращении. Саша чувствовал себя холоднокровной ящерицей, застигнутой неожиданным заморозком. Ему надо было срочно раздобыть нормальную одежду, соответствующую погоде, иначе он долго не протянет.

А с погодой творилось что-то неладное в эти дни…

Данилевский знал, чем это вызвано. Сначала догадывался, а теперь был просто уверен. Его выводы были основаны на короткой заметке из журнала «Наука и жизнь», прочитанной еще в школе; и на том, что он увидел собственными глазами за последнюю неделю.

Полмесяца назад, когда человечество совершило свою последнюю ошибку, выпустив ядерного джина из бутылки, никто и подумать не мог, что худшее еще впереди. Что испепелившее города пламя — это цветочки. Казалось невозможным, что может быть хуже. Нет, разумеется, про эффект «ядерной зимы» знали давно. С ним спорили, его пытались опровергнуть и так и не смогли убедительно доказать. Но почему-то никто, кроме горстки ученых, не предполагал, что из теоретических выкладок он может превратиться в объективную реальность. Ни одна военная доктрина не предусматривала возможность подобного развития событий. Видимо, все были убеждены, что этого не может быть, потому что не может быть никогда.

Ну… а потом был черный рассвет. Черный рассвет черного дня.

Поднятая взрывами пыль, пепел сгоревших городов и лесов, дым от горящей нефти, резины и пластика поднимался в тропосферу, накапливаясь там в виде гигантских вихрей.