Жизнь Вениамина Нестерова

Высокая такая и худая, как то твоё пугало, с сухой сморщенной кожей и пустыми, выцветшими светло-голубыми глазами. Она иногда прокусывала себе губу, часто пускала слюни, как ребёнок. Сидит, бывало, у выключенного телевизора в коридоре, качается, что-то бубнит себе под нос, а подбородок залит кровью и слюнями. Голос у неё был тихий и хриплый. Они много разговаривали, хер его знает о чём, никогда не лез. Был двухтысячный. Миллениум. Тогда я не знал, что значит это слово. Старуха умерла ночью в Новый год, за окном бабахали салюты, небо было светло, как днём, а она испустила дух, а Нестеров держал её за руку, до самого конца. Умирая, она обмочилась. Барахталась, и можно было ещё помочь, я думаю, но парень сидел и ждал, когда она умрёт. И если до этого он, может и не был психом, то в ту ночь свихнулся точно.

Врач из той же больницы вспоминал Вениамина едва ли не с откровенным отвращением. На его лице, мало что психиатр, всё читалось без слов.

— Раздвоение личности. Приступы неконтролируемой жестокости. Паранойя. Этого уже больше чем достаточно, не считаете? Он… Это был опасный социопат, и, будь на то моя воля, я б, извините, закрыл его в изолированной палате. Просто закрыл и всё. Может, парню повезло бы, и он сумел бы проглотить свой язык. После случая, когда на его руках умерла одна наша пациентка, он, в этом я почти уверен, просто не поддавался никакому лечению. Я, кстати, однажды, попробовал гипноз. Нестеров был идеальной сомнамбулой, но тут случилась странность.

— Какая же?

— Когда он уже как будто бы отключился, об этом говорили все характерные признаки, тут же открыл глаза и заговорил со мной. Тут штука в том, что говорила со мной тогда эта его вторая личность. Знаете, вспоминаю сейчас, и снова жуть берёт. Он сказал, что ищет и найдёт путь, да, точно. Путь — о чём это я понятия не имею. Сказал что, мол, кончается, эра людей и что он первый, кто встретит новых хозяев. Ну, разве это не показатель помешательства? Знаю, вы думаете, какой же я, мол, врач, если говорю всё это. Не знаю, честно, самому иногда тошно, но я, наверное, испугался тогда. Испугался, после того сеанса гипноза, и отнёсся пренебрежительно. Моя ошибка.

В январе две тысячи третьего, через три года после памятного Миллениума, Нестеров сбежал из лечебницы. Как, куда? Кто бы знал. Поиски не дали результатов. Врач, с которым я беседовал, сказал, что в палате страшно пахло серой, и этот запах потом не могли искоренить несколько месяцев.

— Санитар утром мыл полы в общей палате, там, куда мы перевели Нестерова, и парень был на месте, в кровати, где ему и положено было быть. Потом, где-то к обеду, раздался удар и будто какой-то взрыв. В палате были настежь распахнуты все окна, стоял невыносимый смрад. Пахло серой. Второй пациент, который находился там, в момент побега, прибывал в глубочайшем трансе. Через две недели он умер, так и не пришедши в себя.

Нестерова объявили пропавшим без вести. Почти полтора года в родном городе никто ничего о нём не слышал, включая и мать.

— Это было девятнадцатого апреля. — Женщина налила еще кофе. Грустно вздохнув, до боли напомнив мою собственную мать, поставила передо мной дымящуюся чашку. Вечерело, и тени, падающие на его лицо, подчёркивали морщины; она казалась восково-бледной, как статуя. В глазах блестели слёзы. — Такой день просто нельзя забыть. Рано утром, не было ещё и девяти, в дверь постучали. Я открыла и увидела Веню. Измождённого, больного, в грязной одежде, с трясущимися руками… Сначала я решила что он пьян, но через секунду поняла, что это была боль. Жуткая, страшная боль. Таким я его не видела никогда. Он в первый раз в жизни, начиная с «долбаной суки», назвал меня мамой. Не матерью, а мамочкой. Он просил, да, просил, мамочка, помоги мне — по её щеке скользнула жемчужная капля — Помоги мне мамочка, пожалуйста, помоги… Его трясло, я… Я тогда поняла, что никогда по-настоящему не обнимала сына. Прижала его к себе, а он дрожал от слёз. Кричал что ему больно, просил что-то из него вытащить…

— Простите? — уточнил я.

— Так и сказал. Мама, вытащи из меня эту штуку. Я не поняла о чём он. Потом, я не знаю, сколько прошло времени, истерика прошла; утихла, по видимому, и боль. Он встал. Я помню, будто всё это было только вчера. Я так хорошо это помню. Свет из окна. Гудит холодильник, лает где-то на улице бродячая собака. Он тогда назвал меня мамой, вы представить себе не можете, что это для меня значит… Может мы не всегда понимали друг друга, не всегда ладили, но это, помните, это мой сын. У меня есть сын. А у него мать, чтобы ни было, хотя иногда так сложно; сложно понять вещи, которые на самом деле просты, как мир. Или говориться, стары, стары, как мир. Пусть так. Он встал, отёр со щеки слезу, только размазав грязные разводы, и сказал «Спасибо», он сказал «спасибо, мама». И ушёл. В тот раз он ушёл навсегда. Больше я его никогда не видела. — Она чиркнула зажигалкой и через мгновенье, вокруг неё образовался призрачный ореол сигаретного дыма.