Окна Воздушных Замков

— Ты — источник прекрасного, — помедлив и убрав от него руки, Эдвард очертил взглядом изящную шею, по которой скатывались редкие капли дождя.

— Ложь… все ложь… все гниль… надоело! — резко привстав, упираясь одним коленом в землю, выкрикнул Луитер. Он не знал и не понимал, для чего все это. Для чего непонятные слова и жизнь, похожая на спектакль? Зачем все?

Встав, пошатываясь даже от несильного ветра, он сделал пару шагов к краю обрыва.

— Я для чего-то нужен тебе? — не оборачиваясь, спросил он, глядя на темные волны.

— Да, — кивнул Эдвард.

— Для чего?

— Разве это важно? Важно то, что нужен… а кому и для чего — нет. Как вещь. Они не задаются этим вопросом, они просто ждут, когда ими воспользуются, и ради этого существуют.

— Я не вещь…

— Я знаю. Людей в этом понятии отличает лишь то, что они хотят быть нужными кому-то, а не для чего-то. Это менее практично, потому что этот кто-то может перестать нуждаться.

— Я нужен тебе? — глубоко вздохнув, Луитер обернулся.

— Да, — прикрывая глаза и улыбаясь краем губ, повторил Эдвард.

— Тогда… если я нужен тебе… спаси меня… — делая неуверенный шаг вперед, Луитер закрыл глаза. И, не медля и мгновения, не желая спасения, спрыгнул вниз.

Упав в холодную воду, он тут же ощутил, как его тело сдавило словно тугими тисками, заставляя дыхание вырваться. Один резкий и болезненный выдох… и невыносимое удушье. Так хочется вздохнуть, но кругом лишь вода.

— Нет ни дня, ни ночи… пустые слова и знакомые голоса… — отходя от обрыва, тихо напевал Эдвард. Его голос постепенно угасал, сливаясь с ветром. — Никто не ждет, но каждый скучает… там, в вышине…

Последний воздух покидал легкие, впитываясь в кровь. Луитер зажимал руками рот, стараясь удержать остатки. Его тело постепенно расслаблялось, но он вновь резко дернулся, когда за ногу его схватило что-то еще более холодное, чем вода. Луитер открыл глаза… и в воде потерялся его крик. Он видел, как его ногу держала почти сгнившая рука. Он пытался оттолкнуть от себя поднимающиеся со дна трупы, протягивающие к нему свои костлявые руки.

Многие любят море, но не все возвращаются из его манящей дали. И даже прибрежные воды никогда не остаются одиноки. Множество утопленников, лежавших на илистом дне и догнивавших свой век, услышали голоса, о которых помнили до последних секунд жизни: они звали и манили, незримо подчиняя себе и заставляя подняться.

Разложившиеся трупы, от коих остались лишь полусгнившие жилы и кости; распухшие тела, недавно притянутые ко дну камнем, все, что когда-то имело душу, поднялось из мути и желало прикоснуться к телу, от которого исходило тепло жизни.

Как только они вытолкнули Луитера на поверхность воды — тот сделал вдох и тут же закашлялся. Холод воды сдавливал тело, мешая вновь дышать, а трупы грубо сжимали, относя к берегу.

Почувствовав под собой дно, по которому уже почти тащили, Луитер пытался оттолкнуть от себя этих жутких утопленников, выползающих за ним на берег, все так же хватающихся за него. Двое из них, обладавших целым телом, встали и, не разгибаясь, подняли Луитера за руки и ноги.

Выйдя из воды на пару шагов, они бросили его к ногам Эдварда.

Упав на бок, Луитер закашлялся. Изо рта вытекала невыносимо горькая вода, позволяя легким вновь наполняться воздухом.

Эдвард щелкнул пальцами, и тела, все еще стремящиеся выползти на берег, остановились. А те двое, что стояли, в это же мгновение упали, разбивая сгнившую плоть о землю.

Луитер тяжело и шумно дышал, чувствуя, как по холодным щекам скатываются горячие слезы.

— Не сдаешься, да? Ты не мой пленник, но и свободным никогда не был. Я отдал тебе свободу, но она связана со мной… Ангел, взмывший в небо, никогда не протянет руку грешнику, смотрящему на него с земли. Можно поймать Ангела, вырвать ему крылья вместе с душой, но нельзя заставить перестать стремиться ввысь. Лишенный крыльев, он будет скучать по небесам, но никогда их не забудет. Воздушные замки мечты никогда не разрушатся, потому что невозможно перестать мечтать о них. Всегда найдется тот, кто будет звать и манить и так же скучать по падшим… — присев, Эдвард стянул с Луитера мокрую одежду и, накинув на него свой пиджак, поднял на руки. Его голос переливался сотней тонов, звуча неповторимо красиво, а печальные оттенки рисовали несуществующие картины.

Глава 4

Что чувствует охотник, видя в прицеле ружья статного оленя? Или садовник, с трепетом выращивающий розовые кусты, а затем срезающий самые красивые цветы? Их ощущения сходятся на мгновение, но остаются различны. Один убивает то, что всегда было вдали от него и он никогда прежде этого не видел, а второй убивает то, за чем наблюдал длительное время и заботился о каждом проявлении. Каждый изощрен в том, что достойно оценивает, и готов придать это минутному триумфу созерцания или же вековому искусству таксидермии.