Добавить в моё избранное
172 мин, 37 сек 4787
Но при этом он в одиночку поднимал трупы и перекладывал их со стола на стол так, словно они весили не больше тряпичных кукол. Острые черты его лица дополняли темные длинные до плеч волосы с проседью, хотя он и не выглядел старым, не больше тридцати пяти лет. Взгляд Эдварда был неизменно пуст, но его голос, напевающий неизменную мелодию, с лихвой возмещал эту пустоту.
Луитер же, весьма молодой служитель церкви, обладал глазами, отражающими все его эмоции, и грустной улыбкой. Он едва достиг двадцати лет, но уже имел достаточно навыков для того, чтобы нести свою веру другим людям. Было сделано редкое исключение для его рукоположения в патеры, либо просто священнослужители забыли о нормах и возложили часть своей светлой ноши на плечи истинно и искренне верующего.
Темные длинные волосы Луитера были забраны в свободную косу, а весьма приятные черты лица украшались невинностью и безгрешием.
Его движения всегда хранили плавность, что бы он ни делал. Каждое движение было настолько точно и в то же время мягко, что иногда можно было засмотреться даже на то, как он взмахивал кадилом.
Сделав пару глубоких вздохов, Луитер открыл библию и заложенную в ней книжку молитв. Достав из сумки свечу, он поставил ее в стакан подле тела мальчика и начал читать молитву за упокой его юной души, в сердце искренне страдая об этом ребенке. Он всегда сожалел о каждой прерванной жизни, но все же верил, что души этих людей обретают лучший мир.
Когда Луитер ушел, так и не найдя Эдварда для того чтобы сказать «до свидания», тот с легкой улыбкой на губах наблюдал хрупкое пламя догорающей свечи, которая вновь загорелась, как только патер, потушивший ее в конце молитвы, вышел за порог этого здания.
Эдвард, обхватив руками края кушетки у изголовья тела, наклонился к нему, задувая свечу. Глядя в лицо мальчика сверху вниз, Эдвард наклонялся все ближе и ближе.
— Нет ни дня, ни ночи, лишь мои слова и чужие голоса… — тихо напевал он всего в паре дюймов от губ мальчика. — Лишенный крыльев, так отчаянно стремишься в высь…
Как только мелодия утихла — тело вздрогнуло… и через пару секунд резко открыло глаза. Немного отойдя, Эдвард наблюдал за тем, как мальчик неуклюже поднимался, пытаясь встать с кушетки.
— Твоя душа не слышала молитвы? Или ее у тебя нет? — Эдвард отступил еще на шаг назад. — Бездушные марионетки гораздо лучше тел, наделенных душой, — с явной неприязнью ко всему живому, но не без симпатии к озвученному добавил он, находя ответ на свой же вопрос.
Тело мальчика подчинялось лишь немым приказам, не пытаясь сделать что-либо самостоятельно. И это значило лишь то, что душа покинула его.
— Милое дитя… вот мы и встретились вновь, — щелкнув пальцами, Эдвард без слов отдал приказ подойти. — Все вы в руках божиих, но он слишком неумелый кукловод. Ты страдал, но уснул, не помня этого… хотя это ложь. Тебе все равно было больно. Умирать больно… какой бы ни была смерть. Мне тоже было больно, но я смог это вытерпеть, — обойдя мальчика, Эдвард остановился за его спиной. — Ты не можешь стать частью моего замысла, но сможешь принять участие в моей игре.
— Отец Мариэль, простите, я бы хотел поговорить с вами… — Луитер зашел в конфессионарий и сел, пристально глядя на свои ладони, в которых держал крест.
— Да, сын мой, я слушаю тебя, — тихо и нетвердо донеслось из-за перегородки.
— Я разговаривал с одним человеком… и его слова заставили меня задуматься, — сильнее сжимая крест, Луитер старался найти подходящие слова для того, чтобы рассказать настоятелю о своих мыслях. Сказанное Эдвардом о преданности и вере было неприятно; о любви и милости того, кого он никогда не видел, и того, кто забирает жизни людей иногда слишком рано; о том, что служители — лжецы. — Почему… мы молимся и просим о милости? Но ее в действительности нет…
— Что за вздор?! Что же для тебя милость?
— Простите, отец, но… почему люди страдают, хотя и верят? Служат церкви и ее законам, но ничего не меняется… не лжем ли мы людям?
— Сын мой, что за мысли посещают тебя?
— Отец Мариэль… у вас нет ответа на мой вопрос?
— Есть! Иди в часовню и читай молитвы до тех пор, пока не сядет солнце, иначе Всевышний накажет не только тебя, но и нас, за такие грешные слова… — голос звучал возмущено, но стеснено, так, будто настоятелю было душно.
— Да… Отец, вам плохо? Что с вашим голосом? — прислушиваясь к тяжелому дыханию, встревоженно спросил Луитер, привставая.
— Все… хорошо… Иди, не гневи и не оскверняй своими словами и мыслями этот храм… — голос был еще более сдавленным, но вполне уверенным.
— Отец… — Луитер вышел из исповедальни и приоткрыл дверцу со стороны настоятеля, искренне беспокоясь за него, но тут же замер: человек, служитель церкви, тот, кого Луитер называл своим отцом, тот, кто всегда ограждал его от грехов, сейчас сам был предан греху.
Луитер же, весьма молодой служитель церкви, обладал глазами, отражающими все его эмоции, и грустной улыбкой. Он едва достиг двадцати лет, но уже имел достаточно навыков для того, чтобы нести свою веру другим людям. Было сделано редкое исключение для его рукоположения в патеры, либо просто священнослужители забыли о нормах и возложили часть своей светлой ноши на плечи истинно и искренне верующего.
Темные длинные волосы Луитера были забраны в свободную косу, а весьма приятные черты лица украшались невинностью и безгрешием.
Его движения всегда хранили плавность, что бы он ни делал. Каждое движение было настолько точно и в то же время мягко, что иногда можно было засмотреться даже на то, как он взмахивал кадилом.
Сделав пару глубоких вздохов, Луитер открыл библию и заложенную в ней книжку молитв. Достав из сумки свечу, он поставил ее в стакан подле тела мальчика и начал читать молитву за упокой его юной души, в сердце искренне страдая об этом ребенке. Он всегда сожалел о каждой прерванной жизни, но все же верил, что души этих людей обретают лучший мир.
Когда Луитер ушел, так и не найдя Эдварда для того чтобы сказать «до свидания», тот с легкой улыбкой на губах наблюдал хрупкое пламя догорающей свечи, которая вновь загорелась, как только патер, потушивший ее в конце молитвы, вышел за порог этого здания.
Эдвард, обхватив руками края кушетки у изголовья тела, наклонился к нему, задувая свечу. Глядя в лицо мальчика сверху вниз, Эдвард наклонялся все ближе и ближе.
— Нет ни дня, ни ночи, лишь мои слова и чужие голоса… — тихо напевал он всего в паре дюймов от губ мальчика. — Лишенный крыльев, так отчаянно стремишься в высь…
Как только мелодия утихла — тело вздрогнуло… и через пару секунд резко открыло глаза. Немного отойдя, Эдвард наблюдал за тем, как мальчик неуклюже поднимался, пытаясь встать с кушетки.
— Твоя душа не слышала молитвы? Или ее у тебя нет? — Эдвард отступил еще на шаг назад. — Бездушные марионетки гораздо лучше тел, наделенных душой, — с явной неприязнью ко всему живому, но не без симпатии к озвученному добавил он, находя ответ на свой же вопрос.
Тело мальчика подчинялось лишь немым приказам, не пытаясь сделать что-либо самостоятельно. И это значило лишь то, что душа покинула его.
— Милое дитя… вот мы и встретились вновь, — щелкнув пальцами, Эдвард без слов отдал приказ подойти. — Все вы в руках божиих, но он слишком неумелый кукловод. Ты страдал, но уснул, не помня этого… хотя это ложь. Тебе все равно было больно. Умирать больно… какой бы ни была смерть. Мне тоже было больно, но я смог это вытерпеть, — обойдя мальчика, Эдвард остановился за его спиной. — Ты не можешь стать частью моего замысла, но сможешь принять участие в моей игре.
— Отец Мариэль, простите, я бы хотел поговорить с вами… — Луитер зашел в конфессионарий и сел, пристально глядя на свои ладони, в которых держал крест.
— Да, сын мой, я слушаю тебя, — тихо и нетвердо донеслось из-за перегородки.
— Я разговаривал с одним человеком… и его слова заставили меня задуматься, — сильнее сжимая крест, Луитер старался найти подходящие слова для того, чтобы рассказать настоятелю о своих мыслях. Сказанное Эдвардом о преданности и вере было неприятно; о любви и милости того, кого он никогда не видел, и того, кто забирает жизни людей иногда слишком рано; о том, что служители — лжецы. — Почему… мы молимся и просим о милости? Но ее в действительности нет…
— Что за вздор?! Что же для тебя милость?
— Простите, отец, но… почему люди страдают, хотя и верят? Служат церкви и ее законам, но ничего не меняется… не лжем ли мы людям?
— Сын мой, что за мысли посещают тебя?
— Отец Мариэль… у вас нет ответа на мой вопрос?
— Есть! Иди в часовню и читай молитвы до тех пор, пока не сядет солнце, иначе Всевышний накажет не только тебя, но и нас, за такие грешные слова… — голос звучал возмущено, но стеснено, так, будто настоятелю было душно.
— Да… Отец, вам плохо? Что с вашим голосом? — прислушиваясь к тяжелому дыханию, встревоженно спросил Луитер, привставая.
— Все… хорошо… Иди, не гневи и не оскверняй своими словами и мыслями этот храм… — голос был еще более сдавленным, но вполне уверенным.
— Отец… — Луитер вышел из исповедальни и приоткрыл дверцу со стороны настоятеля, искренне беспокоясь за него, но тут же замер: человек, служитель церкви, тот, кого Луитер называл своим отцом, тот, кто всегда ограждал его от грехов, сейчас сам был предан греху.
Страница
4 из 49
4 из 49
