Западня

Вы нужны нам, вы должны оказать нам посильную помощь — ради памяти друга, его матери, ради спасения тех, кто может пострадать ещё от этой страшной «костюмерши».

Голос Николаева из бесстрастно-механического стал каким-то живым, в нем появились почти умоляющие нотки. Вместе с тем, в его стальных глазах мелькнуло что-то похожее на страх. Мне показалось тогда, что он явно что-то недоговаривает, что он знает что-то ужасное, о чем не может мне сказать — не из-за пресловутой «конфиденциальности», а потому, что это ужасное настолько невыразимо, настолько чудовищно, что это невозможно передать человеческим языком.

Чтобы сгладить неприятное ощущение, я попытался пошутить:

— Хотите спасти очередных «денежных мешков»? Как там у классиков? Государственная машина всегда выражает классовые интересы тех, в чьих руках она находится.

— Нет, — с знакомым мне уже придыханием сказал Николаев. — Не в этом дело. Богатые для неё только средство, цель — другая.

— В смысле?

— Нам удалось установить, что незадолго до смерти все умершие переводили крупные суммы на какие-то сомнительные оффшорные счета. Мы сейчас пытаемся напасть на след, к кому попадали эти деньги. Но это долгая история. Счета были номерные, анонимные, а зарубежные банки очень неохотно раскрывают такого рода информацию. Привлекаем Интерпол, но это очень долгая песня.

— Но разве это не банальное ограбление?

— Нет. Серия подобных самоубийств, с таким же почерком, обнаруживается на протяжении многих лет во многих городах России (по Зарубежью мы пока уточняем данные), и жертвами были как раз простые люди, с которых взять нечего.

— Но…

— Я предвижу ваш вопрос. Что греха таить, до сих пор резонанса не было. Их квалифицировали на местах как обычные самоубийства, и только…

— … когда стали погибать «тузы» с такими же симптомами, обратили внимание и на простецов, — мрачно закончил я. — Насколько мне известно, медицина бы не развилась до такой степени, что мы победили чуму, оспу, холеру и прочие бичи древнего человечества, если бы от них не умирали и «сильные мира сего». Вот и рак, и СПИД, наверное, научатся лечить со временем — на деньги богатых и, в первую очередь, ради спасения богатых…

— Вам лучше знать, вы — специалист в этом, — улыбнулся одними губами Николаев. — У вас есть моя визитка, звоните в любой час, в любое время. Я сам приглашу вас и назначу место встречи.

— По рукам. Чувствую себя посвященным в рыцари, — улыбнулся я, а сердце уколола ледяная игла. Мне показалось, что Николаева я вижу в первый и в последний раз в моей жизни.

Ко времени окончания нашей беседы ресторан практически опустел. Лишь пара пьяных ребят о чем-то спорили, обнявшись за столом. Да несколько женщин тихо шептались в уголке.

Я пожал жесткую, неприятно шершавую как наждак ладонь Николаева.

В этот момент откуда сверху на лацкан его пиджака что-то упало — маленький паучок. Видимо, выпал из вентиляционной отдушины.

Николаев механически смахнул его на пол, а потом, увидев крошечное существо на полу, побледнел и отпрянул в сторону. Затем, взглянув на меня, видимо, устыдился и хотел было раздавить его, но я помешал ему:

— Не надо. Он тоже жить хочет. Да и пауки падают к счастью, примета такая. К богатству, — я неловко попытался улыбнуться.

Но Николаев юмора не понял. Он как-то отстраненно, словно не замечая меня, посмотрел на паучка и мрачно сказал:

— На телах всех повешенных были найдены пауки. Живые.

После этого он развернулся и ушёл, не прощаясь.

Больше я о нем ничего не слышал. А из газет, неделю спустя, узнал, что дело раскрыто, что спецкор Алексей Ершов страдал от наркотической зависимости, что у него была запутанная личная жизнь и т. п. В общем, следствие закрыло дело с вердиктом «самоубийство». Больше я о подобных делах ничего не слышал.

Глава 2. Диана.

Признаюсь, несмотря на то, что в разговоре с Николаевым я старался придерживаться иронического тона, ухватился я за это дело, как мальчишка. Детективы не были моим слабым местом. Однако тайна, загадка — здесь меня поймет любой коллега-историк — всегда притягивала меня.

Ведь, если разобраться, что такое работа историка? Это распутывание нитей, уводящих куда-то во мрак, в черные бездны прошлого, спрятанных от нашего глаза пеленой забвения.

История, которую мы все дружно ненавидим в школе или в университете, вызывает в нас омерзение именно своей чрезмерной, искусственной и лживой открытостью. Даты, имена, события, с обязательными доктринерскими выводами в конце параграфов, не допускающих и тени сомнения, что все было ровно так, как написано. Герои и злодеи ткут полотно истории, словно заботясь лишь о том, чтобы увековечить в нем свои имена, да помучить несчастных школьников бесконечной зубрежкой.