174 мин, 34 сек 7402
Просто гуляли по улицам. Шел тихий снежок. Большую часть времени мы просто молчали. Наверное, это и есть любовь — когда люди настолько разные, что им даже поговорить не о чем, но им все равно хорошо вместе. Больше чем хорошо.
Мы просто ходили, медленно, под руку. В какомто дворе посидели на качелях. Валерка вяло раскачивался, перебирая ногами по снегу. В этом дворе множество было тоненьких невысоких рябинок — не деревья, а макеты деревьев, ейбогу. На снегу полно было опавших красных ягод, они валялись россыпями в сугробах. Валерка достал сигареты, вытряс одну, сунул сбоку в рот. Прикуривал он от немыслимо крутой зажигалки.
Меня эти проявления крутости иногда смешат, иногда охлаждают. Заметив в очередной раз какуюнибудь такую деталь, я заново осознаю, что, в общемто, ничего об этом человеке не знаю. Всякие сведения вроде тех, что он воевал, сидел или в ссоре с родными, — она ведь ничего не значат. Я не знаю, какой он. Мы знакомы всего три дня.
Боже мой, ведь мы, и правда, знакомы три дня! Ну, да, с субботы, а сегодня только понедельник. А тогда, когда мы сидели на качелях, я вдруг подумала, интересно, какой он без одежды. Господи, какая пошлость!
Наверное, у меня какоето отставание в развитии. Я никогда даже представить не могла, что какойто мужчина будет раздевать меня, чтото со мной делать; такие мысли кажутся мне странными и неприятными. Наверное, случись такое со мной, я восприняла бы все как визит к врачу: неприятно и лучше поскорее пережить и забыть.
Во мне нет стыдливости или чегото такого. Может, я просто не чувствовала еще желания. Просто мне вдруг интересно стало, какой он без одежды. Он и одетый то выглядит как мальчик.
Это пошло, пошло, пошло! И так безумно глупо! Я чувствую себя глупой.
Мы там сидели на качелях, и у Валерки зазвонил телефон. Валерка вытащил мобильник, глянул на меня, поднялся и отошел в сторону, к одиноко стоящим тополям… коротко переговорил, поглядывая на меня, вернулся к качелям, на ходу засовывая мобильник в карман. Присел передо мной на корточки.
— Тебе пора? — сказала я.
Он помотал головой, улыбаясь.
— Пойдем, может, мороженного поедим? Ты любишь мороженное? — я кивнула, — Тут какоето кафе открыли, «Баскинроббинс»…
— Валер, — сказала я, может, лучше в стаканчиках и на улице? Я не люблю в кафе.
— А ты любишь мороженное в стаканчиках?
— Я всякое люблю, ив стаканчиках, и эскимо, а еще весовое. Положишь его дома в чашку, зальешь вареньем. Или медом.
— Но ты не любишь ходить в кафе?
— Угу.
— Знаешь, Лер, — сказал он неожиданно, — мне кажется, у тебя были очень странные родители.
— Почему? — спросила я настороженно.
— Ты не ходишь в кафе, не любишь, когда тебе дарят цветы или приглашают куданибудь. Спорю, ты и на дискотеки не ходишь.
— Почему я должна ходить на дискотеки?
— Ну, все же ходят.
— Я не все, — сказала я зло.
— Вотвот. Мне кажется, ты была очень несчастлива с ними.
— Не говори так, — сказала я сухо, про себя поразившись: как верно! Неужели это видно каждому, или это Валерка такой проницательный?
— Извини, — сказал он, протягивая мне руку, — Идем есть мороженное.
Я ухватилась за его руку и поднялась с качелей. Дворами мы вышли к универмагу, с лотка купили два эскимо.
— Лер, — сказал Валерка вдруг, — давай я тебе чтонибудь куплю?
— В смысле?
— Ну, украшение какоенибудь.
— Валер! Хватит со своими деньгами выпендриваться.
— Разве я выпендриваюсь?
— А что ты делаешь?
— Знаешь, — сказал он, я все хотел тебя спросить. Ты ведь не работаешь?
— И что?
— И на что ты живешь? Ведь не на стипендию.
— А меня, между прочим, повышенная.
— Ну, и сколько она твоя повышенная?
Я молчала. Потом сказала тихо:
— Мне осталось коечто от родителей.
— И много?
Я посмотрела на Валеру. Он криво усмехнулся.
— Я, что, похож на охотника за приданным? На жизнь, мне, знаешь ли, хватает.
— Я в курсе, — сказала я.
Валера усмехнулся и откусил от моего мороженого: вот нахал! Я развеселилась и под влиянием этого веселья рассказала. Не то, чтобы я ему не доверяла, я ему доверяю и могу гораздо большее доверить, чем историю о моем благосостоянии. Просто я не люблю об этом думать. Просто это история о моих родителях.
— Понимаешь, — сказала я, — мой дед был поляк, настоящая его фамилия была Заболоцкий. Он ее сменил потом на фамилию жены, его репрессировали изза того, что он поляк. В общем, у нас есть родственники за рубежом, и очень много родственников, гораздо больше, чем здесь. И брат моего деда оставил папе наследство, еще тогда, при Советской власти. Деньги лежат в банке в Лондоне, вот. Я получаю только проценты.
Мы просто ходили, медленно, под руку. В какомто дворе посидели на качелях. Валерка вяло раскачивался, перебирая ногами по снегу. В этом дворе множество было тоненьких невысоких рябинок — не деревья, а макеты деревьев, ейбогу. На снегу полно было опавших красных ягод, они валялись россыпями в сугробах. Валерка достал сигареты, вытряс одну, сунул сбоку в рот. Прикуривал он от немыслимо крутой зажигалки.
Меня эти проявления крутости иногда смешат, иногда охлаждают. Заметив в очередной раз какуюнибудь такую деталь, я заново осознаю, что, в общемто, ничего об этом человеке не знаю. Всякие сведения вроде тех, что он воевал, сидел или в ссоре с родными, — она ведь ничего не значат. Я не знаю, какой он. Мы знакомы всего три дня.
Боже мой, ведь мы, и правда, знакомы три дня! Ну, да, с субботы, а сегодня только понедельник. А тогда, когда мы сидели на качелях, я вдруг подумала, интересно, какой он без одежды. Господи, какая пошлость!
Наверное, у меня какоето отставание в развитии. Я никогда даже представить не могла, что какойто мужчина будет раздевать меня, чтото со мной делать; такие мысли кажутся мне странными и неприятными. Наверное, случись такое со мной, я восприняла бы все как визит к врачу: неприятно и лучше поскорее пережить и забыть.
Во мне нет стыдливости или чегото такого. Может, я просто не чувствовала еще желания. Просто мне вдруг интересно стало, какой он без одежды. Он и одетый то выглядит как мальчик.
Это пошло, пошло, пошло! И так безумно глупо! Я чувствую себя глупой.
Мы там сидели на качелях, и у Валерки зазвонил телефон. Валерка вытащил мобильник, глянул на меня, поднялся и отошел в сторону, к одиноко стоящим тополям… коротко переговорил, поглядывая на меня, вернулся к качелям, на ходу засовывая мобильник в карман. Присел передо мной на корточки.
— Тебе пора? — сказала я.
Он помотал головой, улыбаясь.
— Пойдем, может, мороженного поедим? Ты любишь мороженное? — я кивнула, — Тут какоето кафе открыли, «Баскинроббинс»…
— Валер, — сказала я, может, лучше в стаканчиках и на улице? Я не люблю в кафе.
— А ты любишь мороженное в стаканчиках?
— Я всякое люблю, ив стаканчиках, и эскимо, а еще весовое. Положишь его дома в чашку, зальешь вареньем. Или медом.
— Но ты не любишь ходить в кафе?
— Угу.
— Знаешь, Лер, — сказал он неожиданно, — мне кажется, у тебя были очень странные родители.
— Почему? — спросила я настороженно.
— Ты не ходишь в кафе, не любишь, когда тебе дарят цветы или приглашают куданибудь. Спорю, ты и на дискотеки не ходишь.
— Почему я должна ходить на дискотеки?
— Ну, все же ходят.
— Я не все, — сказала я зло.
— Вотвот. Мне кажется, ты была очень несчастлива с ними.
— Не говори так, — сказала я сухо, про себя поразившись: как верно! Неужели это видно каждому, или это Валерка такой проницательный?
— Извини, — сказал он, протягивая мне руку, — Идем есть мороженное.
Я ухватилась за его руку и поднялась с качелей. Дворами мы вышли к универмагу, с лотка купили два эскимо.
— Лер, — сказал Валерка вдруг, — давай я тебе чтонибудь куплю?
— В смысле?
— Ну, украшение какоенибудь.
— Валер! Хватит со своими деньгами выпендриваться.
— Разве я выпендриваюсь?
— А что ты делаешь?
— Знаешь, — сказал он, я все хотел тебя спросить. Ты ведь не работаешь?
— И что?
— И на что ты живешь? Ведь не на стипендию.
— А меня, между прочим, повышенная.
— Ну, и сколько она твоя повышенная?
Я молчала. Потом сказала тихо:
— Мне осталось коечто от родителей.
— И много?
Я посмотрела на Валеру. Он криво усмехнулся.
— Я, что, похож на охотника за приданным? На жизнь, мне, знаешь ли, хватает.
— Я в курсе, — сказала я.
Валера усмехнулся и откусил от моего мороженого: вот нахал! Я развеселилась и под влиянием этого веселья рассказала. Не то, чтобы я ему не доверяла, я ему доверяю и могу гораздо большее доверить, чем историю о моем благосостоянии. Просто я не люблю об этом думать. Просто это история о моих родителях.
— Понимаешь, — сказала я, — мой дед был поляк, настоящая его фамилия была Заболоцкий. Он ее сменил потом на фамилию жены, его репрессировали изза того, что он поляк. В общем, у нас есть родственники за рубежом, и очень много родственников, гораздо больше, чем здесь. И брат моего деда оставил папе наследство, еще тогда, при Советской власти. Деньги лежат в банке в Лондоне, вот. Я получаю только проценты.
Страница
21 из 49
21 из 49