Единорог

Дубленка на груди была расстегнута, и виднелся серый самовязанный шарф, а под ним зеленый мутный джемпер с выложенным поверх воротником черной рубашки. Мужчина смотрел на меня в упор.

Сначала я подумала, что он пьян. Отвернулась к окну, но не выдержала, покосилась — он смотрел. Я снова повернулась к нему. И чем дольше я смотрела на этого мужчину, тем больший страх меня охватывал. Сейчас я не могу сказать даже, что меня напугало. Просто странность происходящего, наверное. И еще этот взгляд пустых черных глаз.

Не просто. Лера, нет, совсем не просто. В глазах его не было угрозы. В них не было ничего, такой взгляд встречается лишь у плюшевых игрушек. И чем дольше я смотрела, тем страшнее мне становилось. Этот равнодушнопустой упорный взгляд словно прибил меня к креслу, я оцепенела, будто кролик перед удавом. И странно: в страхе, что я испытывала, было чтото знакомое. И я ведь не за себя боялась, я боялась не так, как боятся кусачую собаку, — так страшатся неведомого. А потом я вдруг поняла, отчего страх этот мне кажется таким знакомым. Это, наверное, очень странно, но иногда… У мамы иногда случался именно такой же пустой и странный, равнодушный взгляд, только глаза у нее были светлые, смутные, а у этого мужчины — черные и твердые, словно пуговицы.

Я не могу это объяснить. Только сейчас я понастоящему поняла, что временами я боялась ее. Не так, как боятся кусачую собаку. Меня пугало то неведомое, которое таилось в ней и иногда выглядывало из ее глаз. Странно, раньше я никогда не задумывалась об этом. Родители бывают очень разные, и отношения с родителями бывают очень разные. Мама всегда была очень далекой. И очень красивой. Словно произведение искусства, оно может быть рядом, но оно неподвластно тебе. И я всегда почемуто знала, что иногда к ней лучше не подходить, ибо она слишком отдаляется от мира.

На рынке в троллейбус набилась куча народа, все бабки с какимито авоськами. Мужчина отвернулся, да я его почти не видела за пассажирами. Остановки через две людей поубавилось, и я снова увидела его. Он стоял боком и в профиль уже не казался пьяным или странным. Лицо у него было строгое и немного усталое. И вдруг я узнала его. Я уже видела этого мужчину, и не один раз. Так иногда случается с людьми в транспорте, многие ездят одним и тем же маршрутом, в один и тот же час, и со временем начинаешь узнавать их. И я — видела его, иногда в транспорте. Возле университета. И внутри. И в республиканской библиотеке. Он сидел за два стола от меня, я еще подумала — что такой мужчина делает в библиотеке? Бог мой, он крутиться вокруг меня уже, наверное, вторую неделю.

Он сошел на моей остановке, но за мной не пошел, а свернул к универмагу. И пока я дошла до дома, я уже успела уверить себя в том, что я параноидальная дура. Что мне просто почудилось. А когда поднималась по лестнице на свой дурацкий четвертый этаж, мне вдруг пришло в голову, что тогда же, когда я впервые увидела его, именно тогда и начались эти телефонные звонки по ночам. Звонят и молчат в трубку. Каждую ночь. Перед тем, как папа и мама умерли, было то же самое. Так же звонил телефон. Мама снимала трубку и сердилась. Опять, говорила она, какието хулиганы. Или квартиру проверяют. Это было год назад. И вот этот телефон снова звонит и звонит. Я пробовала отключать его на ночь, но так мне еще страшнее. Я все думаю, может, они заговорят и скажут, что им от меня нужно.

Так этот мужчина и звонки начались одновременно. Одновременно! Вот тутто я испугалась понастоящему.

Все это так нелепо. Почему, почему, почему я должна бояться?! Год назад, когда они умерли, я думала, моя жизнь рухнула. Но както я сумела ее отстроить за этот год. И вот все начинается сначала.

Почему я должна бояться?

Это странно, но теперь я понимаю, что всегда пряталась от жизни. Я забивалась в какието рамки и боялась высунуть нос из своей добровольной тюрьмы. Я сама ограничиваю свою жизнь. Я стараюсь сделать ее более предсказуемой. Может, это изза родителей, изза непредсказуемости ИХ жизни. Быть может, от такой, от непредсказуемой жизни я просто устала. Или я просто тупая ограниченная трусиха. Я боюсь — жить. Никогда бы не подумала.

Нет еще и пяти вечера, а небо на востоке уже окрасилось розовым отсветом, который бросает заходящее солнце. Все прозрачнобелорозовое и напоминает нежнейший воздушный крем или чтото еще столь же нежное и сладкое. В зените небо сине с отливом в фиолетовый, на востоке чутьчуть тронуто розовым, только дым, вертикально поднимающийся из трубы, окрашен сильнее, уже с оттенком красного. Всегда мне хотелось быть художником, всегда. Но какое там, ведь Лера боится жить!

Деревья покрыты инеем, но в вечерних тенях кажутся синеватыми или розоватыми, ни капли белого в них нет. Переплетенье их ветвей на фоне розовобледного неба похоже на груды кружева — та же тонкость, отчетливость и неразбериха.

Так вдруг ударили морозы, но на зиму отчегото не похоже.