Счастье

Тильда, милая Тильда все же оставила, выбрала место, где Эйдэн сразу не найдет. Но если дойдет до точки кипения, то обязательно отыщет. Она так хорошо знала художника. Глоток. Простой, но действенный способ впитать сразу, разбавить ирреальность существования реальностью ощущений. Расфокусированный взгляд стал сосредоточенным, пронзительно-изучающим. Движения стали уверенными, точными. Еще глоток. И скальпельно-острый взгляд препарирует незнакомца, неотрывно скользя по усталым чертам лица, впиваясь, впитывая, наполняясь созерцанием и пониманием чего-то прекрасного, доступного лишь пониманию живописца.

— Я могу исцелить тебя, — проворковал незнакомец. Хотя для очнувшегося художника он уже таковым не являлся. Эйдэн без колебаний назвал его даже забыв испугаться, испытать трепет или удивление. Лишь восхищение.

— Услуга за услугу. Я тебя напишу, — Эйдэн нервно засмеялся. — Ты будешь единственным мужчиной, которого я напишу. Даже если не позволишь!

И единый миг полотно с Тильдой переместилось к стене, к остальным картинам, на треногу водрузился новый холст, по которому кисть полетела с невероятной скоростью. Художник не разменивался на наброски, он рвал пространство полотна краской, расплескивая черты с натуры. «Натура» пока не успела отреагировать на происходящее, но запах грозового облака уже наполнил мастерскую. Эйдэн кожей это чувствовал, понимал. И потому торопился, хватал мгновения, словно остановив время для себя. Он творил, физически погружаясь в картину, отражаясь в лацканах пиджака незнакомца. Случайной модели, о которой мечтали многие, но видели лишь в грезах и кошмарах. Он торопился, понимал, что умирает. Болезнь пришла за ним и дожирала тело через дыру в желудке.

— Нет, не пойдет. Пиши меня, если так хочешь, но ставкой в сделке твоя душа, — ответил Дьявол, сгущая воздух до ядовитого свечения.

— Так тоже не пойдет. Какой смысл исцеляться, если попаду в Ад? Ты ведь не можешь меня получить. Я догадался, — торопливо лепетал художник, не отвлекаясь от мольберта.

Эйдэн лихорадочно двигал кистью, с запредельной скоростью воссоздавая на холсте въедавшийся своей реалистичностью образ. Лицо. Очертания плеч в полуобороте, стекающие кровавыми каплями одновременно прекрасных и опасных маков. Еще в школе преподаватели поражались скорости, с которой подающий надежды художник творил свои полотна. То, на что у остальных уходили дни, недели, Мур мог запросто воспроизвести за несколько часов, невзирая на количество мелких деталей, требующих тонкой прорисовки.

— Нет, я не болен, со зрением что-то, наверное, коньюктивит, вижу как в тумане. — Эйдэн не отрывался от кисти, отвечая на вопрос, который задан не был, а лишь померещился. Торопился, словно за миг наступит конец света и он не успеет. — Все расплывается в какой-то гротеск. Мескадин помогает. Остальное тоже помогает, особенно опиум. Но не имеется в наличии, — он говорил быстро и отрывисто, словно скороговоркой. Тот, кто без особого напряга рисовал тончайшие, микроскопические линии, паутинки, едва заметные человеческому глазу, воссоздавал с фотографической точностью, не упуская ни одной детали. При этом неотрывно смотрел на Дьявола, не следя за движением собственной руки, с детализированной точностью запечатлевавшей лицо мужчины, расчерчивая тонкими морщинками уголки колючих, но отчего-то теплых глаз.

— Мне раздеться? Ты же любишь изображать обнаженную натуру, — едкий смешок.

— Не раздевайся, это не имеет смысла. Ты не такой. И так обнажен до невозможности, оставь себе хоть этот щит. Иначе я тебя убью. Естественность не измеряется количеством одежды.

Вряд ли сам Эйдэн понимал, что говорит. Он видел, чувствовал, что если Дьявол снимет одежду, то полотно зальется кровью, взгляд померкнет. Он, художник, действительно убьет свое творение. Разорвет, растерзает, утонет сам в этой невероятной боли, следуя по пути разрушения за тем, кто стоит перед ним. Понимал, что действительно может убить стоящего перед ним. И потому говорил. Говорил быстро, словно боялся, что если не остановит, то произойдет нечто непоправимое. Нельзя. Только не так. Способность признавать собственные ошибки. Он пришел не за этим, не за телом Эйдэна, не за эротизмом его картин. Он другой. Он может видеть, не топясь в ирреальности полотен, не разрывая для себя реальность наркотическим дурманом. Он сам — наркотик. И Эйдэн испугался. Впервые в жизни испугался, что может подсесть на этот приторный терпкий яд, впитать его в вены, разбавить кровью. И никогда не соскочить.

— Ты Дьявол. Я продам тебе душу. Нет, так отдам. Забирай, — голос художника был ровен и спокоен, что случалось крайне редко. Сейчас не было мальчишки, теряющего сознание на улицах, отдающегося за дозу, невыразительного и хрупкого. Сосредоточенный режущий взгляд не просто раздевал, он вскрывал кожу, вспарывал мышцы.

— Твоя душа — бесценное богатство, Его дар. Я не могу забрать её, даже если ты сам отдашь.