Счастье

Ведь ты блаженный, отмечен Им и твои слова и прегрешения не в счет. Но я заставлю Его отступиться, отказаться от тебя. Верну твой разум, уничтожив всех, кого ты любишь. Мы только начинаем, Эйдэн.

— Кого люблю? А ты не просчитался? Я люблю лишь этих женщин, они мои возлюбленные, — широким жестом Эйдэн показал картины, с которых в мир входили томные красавицы. — Ты сможешь их забрать?

— Смогу. Теперь каждая из них принадлежит мне. Это сделка. Ты не сможешь остановиться, не перестанешь их рисовать. И каждую убьешь собственноручно. И разрушишь мир.

— Мир вполне может погибнуть и без меня. Знаешь, люди в одном самодостаточны — в саморазрушении. Они идут этим путем, не подозревая, что уже мертвы. От них я отличаюсь лишь тем, что понимаю, куда иду. Я сам творю свой ад и свой рай, тогда как они следуют проторенным путем, не напрягаясь осязанием проделанной дороги. Они ничтожны лишь в том, что подобны слепому стаду, зато упорны и честны, они не пытаются строить мир, стойко и бесповоротно разрушая этот. Правда, они смешны? И непоследовательны… как и ты. Тебя погубит то, что ты слишком человек.

Художник на секунду замолчал, рассматривая вышедшую из-под кисти картину. В его понимании она была простой и частично незавершенной: еще предстояло расставить акценты, прорисовать линии, плеснуть реальности и живости, но… Эйдэн понимал, что никогда этого не сделает. Для него этот портрет уже был совершенным. Он резко развернул треногу, позволяя взглянуть на получившийся портрет. Печаль. Вселенская печаль навечно поселилась в опушке резких ресниц, вклеившись намертво в бездонные блюдца зрачков. Сжатые губы, словно сдерживающие горькие слова, готовые вот-вот сорваться. Пергаментная бледность кожи человека, который, кажется, в ответе за весь мир. И выплеснутая маками горечь, прекрасная, но бесконечно ядовитая. Все остальное вторично, антуражно. С холста смотрел сильный, уверенный в себе человек, взваливший на плечи ношу, которая способна сломать все. Человек-путь, ведущий в пропасть.

— И все-таки ты Дьявол.

— Этот мальчик, который работает здесь… — Жан Батист де Молье обратился к художнику, разместившемуся поодаль с мольбертом.

— Эйдэн, этот англичанин? Его нет уже несколько дней, — пожал плечами живописец и вернулся к работе.

— Где он живет?

Получив адрес, Жан Батист отправился на поиски подвальной каморки, в которой проживал искомый художник. Господин де Молье давно заприметил мальчишку и пораженный столь тонким талантом, после долгих сомнений решился все же заказать портрет жены. После гибели сына несчастная женщина словно и сама умерла. Жан Батист полагал, что таким образом хоть как-то её отвлечет, но обращаться к именитым мастерам не хотел, несмотря на то, что мог позволить себе лучших.

На стук никто не откликался. Дверь оказалась не заперта, и де Молье вошел в каморку. И едва сдержал крик: на залитом кровью полу валялось скрюченное тело молодого художника, болезненно худое, открытые участки кожи отсвечивали синевой просвечивающихся вен. Жан, было, бросился к юноше, но взгляд зацепился за изображение на мольберте. Де Молье отшатнулся в ужасе. На картине был убийца, тот, кто убил его сына, забрал невинную жизнь, низвергнув душу в Ад. Де Молье был из тех, кто видел Дьявола, кто мог его узнать. И потому частично догадывался, что здесь произошло. Слишком похоже на то, что было с сыном.

— Снова?! Ты снова это сделал?! — Жан закричал, но вовремя спохватился и ринулся к телу художника. Тот дышал, его сердце билось. — Ты жив, мой мальчик. Я не отдам Ему тебя. Слышишь, я не отдам тебе Эйдэна! Только я его могу понять, не ты! Я не позволю забрать его бесценную душу!

Что-то сломалось в Жане де Молье, что-то толкнуло его прижать к себе очнувшегося от крика художника.

Эйдэн слушал и не слушал то, что говорит незнакомец. Даже не задумывался, откуда тот знает его имя. Мелочь какая, имя… да его знают все, кто так или иначе соприкасается с художником по работе. Ах, нет, заработка. Потому что единственным местом настоящего творения оставалась мастерская. В средоточии хаоса Парижа, и в тоже время, в полной изоляции от окружающего мира. Он просто не понимал людей. Но и они не торопились научиться понимать его. В этом вопросе у художника была полная взаимность с окружающим миром. И вот теперь перед ним стоял человек, который утверждал, пусть и косвенно, но то, что понимает рвущуюся из силков реальности душу творца. Второй раз за этот долгий день кто-то говорил, что его душа бесценна.

— Очнулся? Вот и хорошо. Я не оставлю тебя здесь, теперь ты не один, я позабочусь о тебе, — немного успокаиваясь, заговорил все еще не представившийся Эйдэну Жан Батист де Молье. Поговаривали, что его фамилия все же Моле, что он потомок Жака де Моле. Но это всё лишь непроверенные слухи. Хотя власть Жана Батиста, пусть и тайная, но вполне могла сравниться с властью последнего Великого Магистра.