Счастье

Хотя «в миру» являлся заместителем министра торговли.

— Не-не-не, куда же я отсюда? А мои картины? — мгновенно попятился Эйди, но был остановлен взглядом. И сник. Но тут же воодушевился, поняв без слов, что о чем, а о картинах ему точно не стоит волноваться. Этот человек не оставит в мастерской ни единого наброска.

Тишина и пустота успокаивали. Человеческий улей прекратил свое жужжание, оставшись за плотно закрытыми дверями. Снаружи. А Эйдэн здесь, внутри. А еще был обед. О чем-то тихо говорил этот странный мужчина, представившийся Жаном Батистом де Молье. Но больше молчал и наблюдал за тем, как ест художник. И выглядел еще более усталым, чем в начале встречи. Сколько прошло часов с того момента — Эйди не осознавал. Не хотел. Время не имело никакого значения.

— Ты — мое счастье, поэтому не смей умирать раньше меня, — Эйди очаровательно улыбнулся и, перевесившись через стол, совершенно хулиганским образом чмокнул Жана Батиста в подбородок. Так начался их путь, которому они тогда не видели конца и не предполагали, насколько окажутся туго спеленаты друг с другом. Спустя несколько недель художник переехал в собственную студию, подаренную де Молье.

Глава четвертая

Успев вежливо расшаркаться со всеми значимыми посетителями, Эйдэн наконец-то расплылся в воодушевленной искренней улыбке и поспешил к де Молье. Щурящийся смешинками в ресницах, художник был похож на шкодливого котенка, который, несмотря на проказы ластится к протянутой руке. Врожденная, гутаперчивая грация движений перекатывалась с танцующих шагов на брезгливо-картинное подрагивание пальцев. Эйдэн словно стряхивал все те рукопожатия, которые могли запачкать его руки до приветствия с Жаном. Маэстро очищался по мере приближения к де Молье. Никто не посмел его отвлечь, остановить, видя, к кому с приветствием направился художник. Он же словно и не видел больше никого, купаясь в лучах собственного восхищения и предвкушения. Наверное, все же Жан Батист являлся единственным человеком, чьего одобрения жаждал мастер. Когда приблизился на расстояние рукопожатия, уже светился чистым солнцем.

— Добро пожаловать во временное прибежище моих красавиц, — напевно произнес Эйдэн, склоняясь хоть и театрально, но весьма почтительно и искренне. Казалось, даже бутоньерка стала свежей и ярче, кровавой вспышкой растекаясь по лацкану.

— Большая часть видеть тебя и твоих красавиц, — де Молье слегка склонился, поймал ладони мастера в свои и невесомо поцеловал нервные костяшки уставших тонких пальцев.

— Ты вечно путаешь свою честь с моей. Прекрасно знаешь, что для меня — самый значительный критик. И ценитель. И вообще, без тебя все это представление не имело бы смысла, — Эйдэн зажмурился сильнее, плавясь и млея под прикосновением губ к пальцам. Еще миг, и вырвется томный вздох несдержанного возбуждения. В такие моменты казалось, что художник является воплощением собственных картин — чистый, не воспрещенный эротизм, восприятие реальности сквозь призму жадности желаний. Он жил, покачиваясь в такт неслышному ритму, словно оргазмируя постоянно. Если бы кто-то заглянул за грань, в саму сущность маэстро, то увидел бы, что тот действительно морально кончил и пребывает в эйфории посткоитального коллапса.

Если де Молье заботился о репутации и умел вовремя закрывать рты особо рьяным, то Эйдэну было настолько наплевать на мнение общественности, что он постоянно позволял себе подобные выходки. Оказавшись в объятьях покровителя, он облепил его всем телом, приклеиваясь, приростая, сливаясь воедино, всем своим видом демонстрируя пик экстаза. В любом случае, хуже чем говорят — уже не скажут. Если вообще осмелятся трепать имя Молье относительно их отношений с Муром. Он вполне мог сейчас свернуть экспозицию, тем самым спровоцировав скандал. Не стал этого делать лишь потому, что, собственно, терпеть не мог скандалов и разбирательств. Не любил шума на пустом месте. Ведь сложно объяснить этим погрязшим в алчности субъектам, что ему откровенно начхать на деньги, на имидж и на мнение общественности. Однако это бы ударило по Жану. Иногда в Эйдэне просыпалась совесть, и он не торопился ставить покровителя под очередной удар своей экспрессии. Молье это понимал и ценил. И позволял любимцу некоторые шалости. За те годы, что покровительствовал художнику, Жан Батист так и не определился, увидел ли он сына в этом мальчике, или пытался бросить вызов Дьяволу. Но к какому выводу бы не пришел, в любом случае ему было плевать на то, что скажут в обществе. Впервые в жизни он на кон поставил честь, понимая, что в той игре, которую затеял, молва людская ничего не значит, чины и титулы не стоят ни монеты.

— Иногда мне кажется, что ты презираешь их еще больше, чем я. Хотя… не кажется, так и есть. Видимо, у тебя больше причин, — зашептал Эйдэн столь горячо, что посторонним наблюдателем могло показаться, будто он призывает Жана уединиться. Никто не мог догадаться, что художник действительно всего лишь тихо говорит то, что не предназначено для чужих ушей.