Счастье

Нет, он не вел себя вызывающе, он просто всегда был таким, иначе не умел. И мог говорить о самых серьезных, а иногда и неприятных вещах вот так — задыхаясь от возбуждения. Никто ведь не знал, что на встречи и в места, где может оказаться де Молье, Эйдэн приходил без предварительной дозы. А значит, не мог воспринимать происходящее и окружающих адекватно. Он плыл и плавился в своих фантазиях, растекаясь, распыляясь позолотой на пальцах, с невероятным трудом сдерживаясь, чтобы не схватиться за холст и кисти. За не задурманенный опиумом до состояния адекватности рассудок приходилось расплачиваться. Обычно Эйдэна хватало ненадолго. Узнаваемая дурнота уже подкатывала комом к горлу, лица людей расплывались комичными гримасами, обостряя приступ паранойи. Художник уже не ластился, он судорожно цеплялся скрюченными пальцами за пиджак покровителя…

— Жан… Жан… уведи меня отсюда… они… пугают… не могу…

Это был предел. Каждая выставка заканчивалась именно так — художник убегал примерно на середине. К этому давно привыкли и не обращали внимания. Некоторые даже делали ставки на время — сколько на этот раз продержится Мур. Многие, да почти все знали, что он наркоман. Считали, что спешит за дозой, что начинается ломка. Он мог и без опиума сейчас. Все равно что: мастерская и забыться, нырнуть в создание нового полотна, отвязный секс, на крайний случай — просто тишина и полное уединение. Есть много способов избавиться от всепоглощающего мрака паранойи, опиум лишь — самый быстрый. И тогда он сможет снова улыбаться и смотреть на мир ясными глазами.

Но это потом, когда уйдет, когда сможет. Сейчас же он хватался за де Молье, как за единственный островок спасения. Один из немногих, чье присутствие Мур переносил спокойно. Более того, даже умиротворялся рядом с ним, мог справиться с накатывающей дурной волной. Держаться. Улыбаться и делать вид, что именно он утаскивает патрона, а не истерично цепляется за его помощь.

— Пойдём, дорогой.

— Куда угодно… можно в мастерскую. Там Ханна… она придумает что-нибудь. Там можно отдышаться, — прерывисто шептал Эйдэн, пытаясь сдерживаться и не скрутиться в конвульсии, не начать кричать всем этим лицам об их тошнотворности. Когда-то он еще мог сосуществовать с ними, когда-то это не ранило настолько болезненно. То время прошло, растворилось, исчезло за бесчисленным количеством картин, созданных руками мастера, высосавших его душу.

Но есть Жан. Он всегда есть, когда нужен. Иногда кажется вездесущим богом, который постоянно ловит влет свое ненаглядное дитятко, несмотря на то, что оно является средоточием всех грехов. Грехов ли? Эйдэн никогда не воспринимал всерьез происходящего с его телом, будь то наркотики или случайные связи. Он всегда был слишком отстраненным. Возможно, благодаря этому оставался чистым несмотря на то, что сроднился с этим гнилым городом и не желал менять его на что-либо иное. А ведь Жан предлагал. Де Молье неоднократно пытался выдернуть художника из-под влияния содомического дыхания Парижа. И все же, каким-то шестым чувством Эйдэн понимал, что может творить лишь здесь. Размеренное спокойствие убьет его гораздо быстрей, чем опиум и прогрессирующая болезнь. Там где светло и тихо Дьявол доберется до него быстрее. Не стоит говорить Жану о сделке, он расстроится. Художник и не говорил. Не посвящаял в свои видения, кошмары, которые выглядывали изо всех теней, стоило Эйдэну взглянуть на мир без опиумной дозы.

— Да… в мастерскую… — прошептал он, надолго замолкая. Каждое слово давалось с трудом, грозясь перерасти в истерику, в очередной срыв.

«Вернись! Вернись, вернись!» — Эйдэн мог кричать лишь мысленно. И отпускать Жана, оставаясь наедине с собственным недугом. Но де Молье прав, дома и стены лечат. Уже легче, уже можно дышать, а не задыхаться смрадом ярмарки тщеславия, на пике самолюбования. Не то, чтобы художник был мизантропом, или ярко проявлял негативные эмоции в отношении людей, напротив, Эйди все еще был общительным и жизнерадостным, как и в детстве, но все более остро ощущал неприятие лицемерия сливок общества. Казалось, что он осязает, обоняет зловоние, исходящее от насквозь фальшивых представителей элиты Парижа. Но есть Жан. И Ханна. И девочки, такие милые и воздушные, и чистые в своей обнаженности и желаниях.

Но сейчас есть трубка и опиум. И можно привести себя в порядок, развратно развалившись в кресле, наслаждаясь отчасти собственной наготой, которую обеспечил Жан, прищурено склоняясь к свечному огоньку лампы, вдыхая сладкий яд приторного дымка. И выйти на кухню, наглотавшись живительной отравы. Повара привыкли и не к такому виду художника. И к его попыткам приготовить что-нибудь самостоятельно. О да, Эйдэн умел готовить, это было более чем съедобно, даже вкусно. Если не считать повышенной травматичности художника в процессе кулинарных побед. В этот раз обошлось двумя «ранениями» пальцев и обожженным языком. Прислуга паниковала, отбирая нож и выталкивая мэтра в кабинет.