Счастье

Не ровен час, нагрянет Ханна и разнесет здесь все ко всем чертям, с наслаждением раздавая пинки расслабившимся поварам, которые в порыве потакания капризам маэстро, опять не уследили за последствиями очередного эксперимента. В итоге Эйдэн баюкал искалеченную руку и посасывал раненный язык.

Ханна нагрянула и поняла всё по выражениям лиц поваров: Эйдэн вернулся, попытался хоть как-то оживить себя с помощью опиума — и решил, что пора бы перекусить. Удивительно, как этот человек, подобный дирижеру у мольберта, становился самоубийцей у разделочной доски! Как можно взмахивать кистью лишь раз и рождать нечто столь прекрасное, но, добираясь до кухни, порезаться, ткнуть в себя раз пятнадцать вилкой, обжечься, ошпариться и — приготовить нечто вкуснейшее, но… настолько опасное?! Как? Ханна недоумевала и раз от раза гоняла поваров и служек, если они позволяли мэтру приближаться к плите ближе, чем на десять метров.

Так было и на этот раз. Терка, отставленная в сторону, наверняка была виновницей похоронных виноватых лиц. Ханна швырнула ребристый металл в мусорное ведро, еще раз смерила поваров таким взглядом, что если бы на нём обжаривались креветки, что сейчас шипели на сковородах, то они непременно в мгновение бы обуглились, и вышла из кухни.

Пришел. Наверняка выжат, как лимон. Устал…

— Ванну! — бросила она пробегающей мимо служанке. — Ванну мэтру. Через час, полтора. Затем никому не тревожить! И если я услышу хоть звук, изданный не тем, кого я хочу слышать…

— Да, мадам, — малышка в белом фартучке улыбнулась. Когда-то Ханна выплатила за неё долг владельцу смрадного заведения и теперь сельская сирота выполняла любую прихоть «хозяйки». — Что-нибудь еще?

— На сегодня всё, — Ханна на секунду смягчилась, поняв, что никто не в ответе за её отношение к сумасшедшему художнику, — можешь идти.

… Однако в комнату она влетела сродни торнадо, бешеному вихрю, сибирской метели и аргентинскому селю.

— Какого дьявола, Эйден?! Сколько раз тебя просили не задерживаться в таких местах?! — она никогда не умела контролировать себя в такие моменты. После каждой выставки он вёл себя ещё более несносно, чем обычно. И если бы Ханна не понимала, насколько каждый выход к людям болезнен для Мура, она не повысила бы голос ни на ноту. — И ты снова был на кухне?! Думал, я не узнаю… Иисус и апостолы!

Она металась по комнате, собирая хаотично разбросанные вещи, разрывая полки в поисках бинта и швыряясь в дражайшего мэтра взглядами сродни шаровым молниям. Резко выдохнув, она, шурша юбками, присела на подлокотник кресла, в котором расположился художник, и покачала головой…

— Мэтр, — белоснежный бинт смялся в пальцах, — берегите себя.

Спустя секунду она сосредоточенно бинтовала палец, и личико Ханны имело выражение столь же невозмутимое, как и в моменты, когда она проводила еженедельные встречи с персоналом.

Ханна, всегда она. Как-то вовремя и без лишних эмоций. Хотя нет, именно с эмоциями, но каким-то другими, не раздражающими. Казалось, только она так умеет: одновременно быть последовательной и точной, уверенной, и в тоже время экспрессивной и с комплексом «мамочки», обеспокоенной своим несамостоятельным чадушком. Чадушко было не то, что несамостоятельным, а вполне беспомощным в большинстве бытовых вопросов. Чем неоднократно давало повод для нервных телодвижений Ханны. Пока она театрально причитала и бинтовала пораненные пальцы, Эйдэн безропотно отдавался в её беспредельную власть, отчасти даже наслаждаясь сложившимися обстоятельствами. Он расслабился и откинулся в кресле, совершенно не беспокоясь о собственной наготе. Ханна видела его и не в таком виде. Моменты, когда обнаженность тела значительно проигрывает оголенности души, мыслей, восприятий.

— Да-да, милая, конечно, я берегу себя. Даже больше, чем ты можешь себе представить, — художник врал, но так искренне и убедительно, что мог рассмешить любого, знающего его столь близко, как Пчелка. Было в Ханне что-то действительно от пчелы, трудолюбивой и последовательной. Но и колко-опасной, аллергически-ядовитой. На фоне этого Эйдэн иногда ощущал себя едва ли не трутнем. Бесполезным и беззащитным, но плодовитым, умеющим подняться в небо и не умереть. Хотя, вопрос, конечно, спорный, не умирал ли он на каждом взлете.

Она подавила в себе желание обнять его. Иногда — хотелось. Чёрт его знает, почему. Потому что немного не от мира сего, потому что такой трогательно беспомощный в определенные моменты, потому что… Эйден Мур?

Ханна улыбнулась. С бинтами было покончено.

— Ваши картины прекрасны, мэтр, — она склонилась к его уху. Кожа Эйдэна пахла дымом и — почему-то — мятой. — Я была на выставке. Как всегда, безупречно.

Ханна помолчала какое-то время, давая Муру не просто услышать слова, но и вслушаться. Она давно привыкла к тому, что можно часами говорить с художником, а он не услышит ни слова: слишком занят размышлениями, опиумной трезвостью, работой, созерцанием прекрасного.