Счастье

Или попросту не слушала. И снова каждый вечер выходила на охоту, с досадой замечая, что ситуация становится лишь хуже.

Салон художника словно отгородился от просочившейся в Париж мерзости, оставаясь единственным светлым островком не только на Монмартре, но и всем городе. Расставленная магистром де Молье защита, укрепленная архангелом, ежедневно подпитывалась странными молитвами старого еврея. Габриель и магистр лишь переглядывались, внезапно обнаружив, что Беня ничему не удивляется, применяет свои знания тонко и расчетливо, не тратясь на объяснения. На первый же вопрос о его познаниях, он отмахнулся, обронив, что народ Господень подобной защите научен издревле и каждый знает, как укрыться от Дьявола и избежать его искушений. В ответ на это Молье смачно чертыхнулся, проворчав что-то о проклятых христопродавцах, а Габриель лишь улыбнулся шире. Ханна же вообще не обращала внимания на старого еврея, вернее, на его занятия по укреплению салона. Она была свято уверена, что Беня — колдун. И вообще, все евреи колдуны. Но это не мешает отмечать, что старик ей был приятен. Девушка предпочитала не забивать свою головку ненужными догадками и домыслами, предпочитая бороться с навалившейся напастью как умела. Оружием. Понятным и простым. Берешь и рубишь. Даже не умея пользоваться. Хорош клинок архангела, не позволяет нечисти напасть. Потому и можно их рубить, как хворост. Жаль, что только самых слабых. Паразитов. Габриель предупредил, что если столкнется с демоном — бежать со всех ног. Ни меч, ни смелость не помогут девушке справиться с настоящим врагом. Разве что «крыс» косить. Но даже в жажде мести девушка голову не теряла и охотилась только на мелочь, полностью взваливая на них расплату за свои страхи.

Город, окутанный саваном ожидания, предчувствия. Время застыло, вычеркнутое из необходимых величин существования. Разверзшаяся пасть преисподней все больше и больше заглатывает Париж, а жители лишь устраивают очереди в больницы. И вспоминают Бога, исторично молятся, лишь бы их миновала чаша сия. Город. Прогорклый дымом костров сжигаемых трупов, отравленный безнадежностью, которая вырвала последний свет из глаз жителей, в считанные дни подминая под себя сотнями смертей. Город, в котором на крыше мезонина сидит Дьявол и с тоскливым вожделением смотрит напротив, на крохотный, словно кукольный особняк, который светится неприступностью и чистотой, столь непривычной для прочих домов города, погрязшего в смерти. И больше нет доступа в этот особняк. Нет даже возможности видеть странного художника, чью душу оценили настолько высоко…

— Господин, он вам так нужен?

— Я бы сказал, жизненно необходим. Мне без него тоскливо.

Дьявол принюхивается к пальцам, которые всё ещё хранят странный запах масел. Краски. Падающая с кисти капля. И уже не смыть этот запах. Не спрятаться от желаний, понимая собственную несостоятельность их воплощения. Наверное, он может только убить художника, но не заполучить. И светится, режет глаза нестерпимым сиянием эта душа. Он никогда такой не видел. Ни один святой не обладал такой. Настолько сильной, чистой. Невероятной. И лишь тоска, ноющая в груди, сосущая тоска всё глубже заползает, ранит. Роняет в одиночество и топит. Можно лишь захлебнуться этой болью, не понимая её причин. Без возможности отступить.

— Господин… я приведу вам его. Лишь разрешите…

Дьявол молча кивает, позволяя. Что ж, можно отмахнуться, сказать: они сами виноваты, их не должно быть четверо. Они сами провозгласили эту войну. Начало конца.

Ханна привычно поглощала ужин, запивая вином. Она исподлобья поглядывала на собравшихся, которые стали настолько привычными в моменты трапезы, что иногда хотелось их сменить на кого угодно, лишь бы не видеть этих лиц. Новости обсуждать не хотелось. Они, как и прежде были неутешительными и одинаковыми: нечисть расползалась по городу мелкими группами, люди искали спасения в больницах, всё чаще обращались в церковь, но картина лишь становилась хуже. Пережевывать одни и те же вести вприкуску с ужином не хотелось. Всё было как обычно в последние вечера, когда все четверо собирались на кухне. Наверное, молчание всё же перетекло бы в беспредметный разговор о том, что происходит, как это началось, и что делать с умирающим городом, если бы не…

Эйдэн вошел на кухню. Художник выглядел растеряннее, чем обычно. В его глазах — глазах обиженного ребёнка — блестели слёзы. Расхристанная у ворота рубашка была располосована косым крестом, багрилась по краям. Зажатый в пальцах нож кровоточил на пол, накапывая теплую лужу. Запах крови резанул по ноздрям собравшихся.

— Мэтр! — Ханна мгновенно подскочила, едва успев поймать забившегося в истерике художника…

— Пустите! Пустите меня к нему! Пустите!!!

Беснующееся тщедушное тельце сграбастал повар, отобрав нож и скрутив так, что Эйдэн не мог больше себя ранить.