Счастье

Крестообразные стрелы слетали с тугой тетивы, с невероятной точностью попадая в цель. Сторонний наблюдатель мог отметить, что глазомер магистра тренирован. Вот только не было сторонних наблюдателей. Были четыре воина и бесы. Бесы штурмовали, стремились снести преграду, установленную Габриелем, разбить печати, удерживающие щит.

— Эх, кажется, я поменялся местом с Уриилом, — вздохнул крылатый повар, занося золотой меч архангела.

Глава тринадцатая

Серебристая муть дрожала от прикосновения пальцев, рябью кругов расходясь от подушечек. Вдох. Тысячей иголок в и без того растерзанную грудь. Хлипкий удар костлявого кулака. Снова круги. И больше ничего. Плотный кокон укутывает настолько прочно, что не вырваться. И крики глохнут. Плен. Эйдэн слышал, как каждое слово, каждый звук, произносимый стариком заматывает его в эту муть, отрезает путь к такому желанному освобождению. Только не дышать этим раскалённым серебром. Только не верить в невозможность вырваться. Но нет ничего, что может пробить этот проклятый кокон. Нестерпимо душно. Если этот кокон — имя Божье, если он Его избранник, то отчего так больно дышать, захлёбываться этой мутью? Он не хотел этого. Он просто пытался вырваться из пут жизни, понимая лишь для себя, что само его существование невозможно. Оно — ошибка. Самая нелепая ошибка, которую мог допустить Создатель. Скрючившись, обхватив колени, Эйдэн покоился на дне кокона и больше не сопротивлялся. Он всхлипывал, глотая слёзы, сжимался, пытаясь исчезнуть, просочиться через серебро. Слепящее до рези в глазах. И всё равно грязное. Большей грязи художник никогда не встречал в жизни. Не видимость, но само ощущение нечистот, неправильности, гниения. И в этом невозможно быть. За очередным всхлипом Эйдэн замер. Прислушался к себе, к вибрации мутных стенок. Ногти с силой впились в прозрачные в своей тонкости ладони.

— Нет, я не твой!

Прозрение рвалось наружу истеричным смехом, выплескивалось в дребезжание мути, раскатом хохота потрясало что-то глубоко внутри самого художника. Кровь капнула на белую рубашку, расползаясь ржавым пятном.

— Это не твоя душа… и не твой дар…

Лицо исказилось жуткой ухмылкой сумасшедшего. Окровавленный ноготь уверенно провел багровую черту на дрожащей плоскости. Кокон замер, явно не ожидая подобного вторжения. Эйдэн еще раз ухмыльнулся. Сложенные щепотью пальцы быстро побежали по непривычному полотну, уверенными мазками выводя очертания проёма. Кровь вместо красок, пальцы — кисти. Художник кромсал свою темницу, отказываясь от защиты Бога. Марево вибрировало, поддавалось, в итоге обозначив брешь. Рвать. Пальцами, зубами. Проталкиваться в образовавшееся отверстие, словно покидая материнское лоно. Он полз, барахтался, кричал и плакал, но не отступал. Рождался.

Марево кокона маслянисто чавкнуло, неохотно выпуская жертву. Ударившись о жесткую поверхность, художник зажмурился, то ли пытаясь отдышаться, то ли боясь взглянуть вокруг, увидеть место, в котором очутился, от которого его так тщательно пытались защитить. И всё же за дрожащими ресницами рождался взгляд. Ясный и дерзкий. Тонкие губы вытянулись в линию, выдавая напряжение. Только он больше не боялся. И не боролся. Он решил принять свою судьбу… корректируя собственной рукой. Впервые за всю жизнь, Эйдэн решил заглянуть в собственную душу. И точно знал, что там найдёт ответ.

Раздробленное золото заката навсегда зависло над горизонтом, окрашивая в пурпурные тона раскинувшийся пейзаж. Багровым льдом зардели скелеты умерших деревьев. Их скрюченные ветви не тянулись к солнцу, давно поникнув и касаясь бурлящего болота. Поднимающийся зловонный пар мгновенно замерзал, осыпаясь льдистым крошевом на обугленные кочки. И тут же таял в собственном дыхании. Когда-то непроходимая чаща из дубов-великанов превратилась в утопленное в жиже кладбище. Жизнь больше не заглядывала в это место, словно уступив место кошмарному ледяному сну, в мгновение окунув всё сущее в безвременную тишь. Покрывшиеся инеем птицы и звери обезобразились в химеристые хари, голодно скалясь беззубыми ртами, безнадежно ожидая хоть каплю жизни, возврата к бытию.

Эйдэн поднялся с земли, выдохнул остатки серебра из легких и с наслаждением втянул мороз. Шаг. Один лишь шаг к краю болота, и липкие окслизлые руки потянулись к нему обваливающейся плотью с пальцев. Художник горько ухмыльнулся. Он знал эти руки. Он рисовал их. Тогда они были прекрасными, изящными и тонкими, дарящими минуты сладострастия. Руки его возлюбленных, взывающие к своему создателю. И больше нечего бояться. Они ведь его так же любят. Еще шаг. Легкий, уверенный шаг, позволяющий гниющим рукам коснуться босых ступней художника. Теплая жижа забурлила под ногами, засасывая Эйдэна в трясину. Руки… их обладательницы не пытались схватить мастера, задержать, нет, они толкали его дальше, глубже, на самое дно темного омута. Вот только… чем глубже он погружался, тем отчетливее видел сияющую точку, искристое пятно.