Счастье

Смуглые, чуть золотистые изгибы тела, перетекающие в облачные копи спелых персиков. Раскаленная безмятежность, растаявшая на кончиках ногтей. Миг, и она молвит слово, сойдет с холста, сомкнет объятья… закружит в переплетении тел, делясь столь щедро и роскошно полыхающим адом неприкрытого эротизма. И льется, стелется туманом, разбивается о бисер стоном. Желание мастера. И Эйдэн выглядит так, словно сейчас кончит, словно ему достаточно видеть и понимать, чтобы гореть желанием, восторгом. Впрочем, ему достаточно. Его картины всегда оставались для самого художника самыми желанными и преданными любовницами, самыми умелыми чаровницами. Прекрасные неземные женщины. И лишь он один имеет счастье быть любимым ими, быть обласканным и изнеженным. Израненное счастье растерянного гения.

Тоненькая струйка яда, взвивающегося сладковатым дымом к потолку. Эйдэн считает, что это дает ему жить. Но это убивает. Резная тоненькая трубка, красивая дорогая игрушка, подаренная кем-то из поклонников. Или любовников. Разве он помнил? Даже не стремился запоминать все этим имена и лица. Но вещица понравилась и прижилась, став изящным дополнением к смертоносной привычке. Опиум. И лишь вопрос времени, когда он растворит в себе художника, забирая создавать совершенно иные картины в месте, далеком от вкусовых пристрастий Эйдэна. Но художник считает, что именно опиум позволяет сохранить рассудок, совершенно не понимая и не замечая того, что безумен с рождения. Собственно, если бы понимал, то это стало бы первым шагом к излечению. Окружение считало, что мастер добровольно убивает себя, черпая вдохновение в наркотических трипах. Если бы они знали, что именно благодаря опиуму Эйдэну удается вырваться из собственных картин, из собственного осязаемого ужаса кошмарной сделки то изменили бы мнение. Отчасти, он понимал. Возможно, неосознанно пытался спастись из зыбучих песков катарсических иллюзий, подменяя их псевдореальностью опиумного дурмана. Возможно, он действительно был прав, считая яд лекарством. И все же предпочитал об этом не задумываться, снова и снова касаясь кистью холста, расплескивая собственное безумие в феерические калейдоскопы полотен.

Глава вторая

Не то, чтобы от греха, скорее с глаз долой, родители отправили Эйдэна в парижскую школу, специализирующуюся на изобразительном искусстве. Муру-старшему казалось, что в подобном заведении его сын не будет выделяться помешательством. В крайнем случае, спишут на привычный психоз талантливых детей. За первые недели обучения от преподавателей жалоб на поведение не поступало и настороженности насчет легкого аутизма мальчика не возникло. К концу первого семестра отец решил, что либо мальчик не выделяется из толпы таких же сдвинутых на рисовании, либо в органичной среде не проявляет признаков болезни. На том и успокоился, жалуясь друзьям, что ничего не мог поделать с увлечением отпрыска, пришлось согласиться на обучение в иностранном заведении. Мур-старший держал марку до конца, даже себе не сознаваясь в том, что Эйдэн сорвался из-за родительского недосмотра и излишнего давления как на наследника. Оплаченное обучение в отдаленном заведении, каникулы на Ривьере. Отец не хотел видеть сына и признавать свои ошибки, мать изначально попыталась изменить ситуацию, но быстро сникла под давлением мужа и дочери, и смирилась. Стремящаяся подарить семейству достойного наследника, она признавала собственную вину: не справилась с поставленной задачей. Ей оставалось лишь радоваться тому, что муж не подал на развод. Негласно, но вполне согласованно в семье Эйдэна «забыли» о его существовании. Лишь отец иногда морщился, подписывая счета на обучение.

Между тем мальчик рос вполне общительным, энергичным, возможно, даже излишне раскрепощенным. От показательной болезни не осталось и следа. Если бы Муру-старшему хватило смелости отправить Эйди на обследование в клинику, то он бы с удивлением обнаружил, что никакой психологической травмы на почве совращения и принуждения у сына нет. Но план мальчишки удался, чему тот был весьма рад. Над Эйдэном больше не довлела обязанность вникать в хитросплетения юриспруденции и вступления в наследные права. И мальчик расцветал, проявляя не только талант, но и невероятную живость восприятия, граничащую с шизофренией. Он все больше и больше погружался в собственное творчество, не отгораживаясь от окружающих, но забирая их с собой, окуная в миры несбыточных мечтаний, изображенных на полотне. А еще он менялся, словно змея при линьке, сбрасывал опостылевшую кожу мальчика из хорошей семьи, показывая миру лоскутное пестросмешение сорвавшегося в декадентство израненного гения. Вежливый и доброжелательный, искренне дружелюбный, он иногда впадал в неудержимую истерику на почве непонимания его творчества, взглядов, собственных канонов восприятия реальности. Однако среда, в которую попал юный художник, воспринимала подобные срывы и перепады настроения вполне нейтрально. Не один он вопил о непонимании окружающих. Не один он срывался, кромсал неумело вены и пытался наглотаться снотворного.