Счастье

К последнему году обучения Эйдэн имел несколько десятков работ, которые вгоняли в ступор своей откровенностью видавших виды преподавателей, а также — скандальную славу фригидной шлюхи. И к первому и ко второму сам восемнадцатилетний художник относился равнодушно. Мнение окружающих его не интересовало. Он словно погрузился в собственный мир, безразлично взирая на реальность сквозь оптику собственного творчества. Он вывел формулу красоты для себя, замкнув круг познания мира.

— Нет, мой мальчик, так не пойдет, я тебе не девочка, впервые пробующая мужчину. — Мари Ксавье, натурщица, польстившаяся на экзотическую внешность и развязность выпускника, с пренебрежением оттолкнула любовника. Пышущее жаром страсти тело жаждало удовлетворения, а не отрешенного взгляда мимо и схематических движений. Дотянувшись до прикроватного столика, Мари выудила из ящика небольшую фляжку и размашистым жестом плеснула содержимое оной в стакан. — Пей.

— Что это? — вяло поинтересовался Эйдэн, и, не дожидаясь ответа выпил.

— Тебе без разницы. И так знаю, что вы здесь пьете и даже опиумом балуетесь. «Вино Мариани», — ответила натурщица, наблюдая за парнем.

И наблюдать было за чем. Эйдэн проснулся. Взгляд прояснился настолько, что Мари удивилась. Она явно ожидала не такой реакции. Но не успела среагировать, как поняла, что достигла желаемого.

— Да уж… странно на тебя действует… — жалобно простонала она спустя несколько часов, пытаясь выбраться из цепких объятий не в меру пылкого любовника.

— Спасибо, — промычал едва разборчиво Эйдэн.

— Совсем дурак!?

— Не за то. Просто понял, как можно видеть мир, — прошептал он, откидываясь на подушки.

Утро застало Эйдэна на полу кабинета. Давно заметив за мастером привычку падать где стоит, предприимчивая Ханна при обустройстве мастерской велела выстелить пол татами. Тем более, художник, следуя установке, полученной в глубоком детстве, все еще занимался джиу-джитсу. Конечно же, подобные занятия не придавали ему сил и вряд ли бы он смог устоять в драке перед хоть сколько более крепким противником, зато тренировки позволяли держать худощавое тело в каком-то подобии формы, отчего Эйдэн выглядел в раздетом виде не тощим, а поджарым. Но вся эта видимость мышц скрывалась под одеждой, которая делала художника еще более субтильным и угловатым, чем он был на самом деле. Инфантильно-гутаперчивый, картинно сутулящийся, Эйдэн и не стремился выглядеть мужчиной. Он из другого теста. Он не спорит, не провоцирует агрессию, не лезет в драку, не стесняясь, убегает от опасности, а бегать научился быстро. Он — тряпичная кукла, которая гнется как угодно, но не ломается. Можно попробовать разорвать его на части, но больно крепкий материал пошел на изготовление, казалось бы, такого хрупкого ранимого создания. При всей экзальтированности и истеричности, Эйдэн казался непробиваемым. Нет, у него не было стальных нервов и чугунной выдержки, просто слишком мало того, что могло всерьез задеть художника. По большей части он был болезненно равнодушен и безразличен в отношении окружающего мира. Но лишь до той грани, пока это не касалось понятия красоты, картин, творчества в целом. А еще он заботливо-трогательно относился к своим девочкам, моделям салона. Он никогда не называл их натурщицами, нет, они были именно модели, фееричные инсталляции его сюжетов, живые полотна, которые он постоянно совершенствовал. Украшал — именно этим словом можно назвать то, что проделывал художник с моделями. Татуировки, стразы.

Просочившись из ванной комнаты обратно в кабинет, который служил не только мастерской, но иногда и спальней, Эйдэн прошествовал до двери в гардеробную и, распахнув створки, уставился на содержимое полок и тремпелей. Сегодня открытие выставки, а значит надо соответствовать. Выбор одежды занял не более полутора часов. После этого затянутый в кургузый, словно размером меньше, чем требуется, костюм-тройку на голое тело, художник нанес уверенными жестами макияж. Костюм заслуживал отдельного внимания: не глянцевого темного шелка, серо-бирюзовый, в меловую полоску, дополненный белым галстуком-лентой. Когда бледность лица удовлетворила мастера, он точными штрихами подвел глаза густой чернотой, распушил ресницы щеточкой, черкнул помадой губы, картинно сжимая их для равномерного распределения краски, и довершил убранство черной узкополой шляпой, позаимствованной не иначе, как у венецианских гондольеров. Белые разрезные ленточки вызывающе контрастировали со смолисто-черными прямыми волосами, остриженными ровной линией на уровне середины шеи. Живая бутоньерка из ярко-пурпурной розы, остроносые лаковые черные туфли, трость и веер. Маэстро был готов показаться в светских кругах поверхности.

Райская птичка впорхнула в открытые двери, одаривая собравшихся лучезарной улыбкой. Он не шел по залу, танцевал, грациозно ступая с носка на пятку, повиливая бедрами в такт чечетке, выстукиваемой кончиком трости по полу.