Добавить в моё избранное
150 мин, 40 сек 15388
Но больше куска хлеба и одного яйца во внутрь ничего не полезло.
Ребенок был совсем тих возле своей матери. Любопытствуя, Иван подполз к кровати, и глянул на него. К его огромному удивлению, ребенок не спал. Глаза девочки были открыты и теперь с безразличием смотрели на него, словно его здесь совсем и не было, смотря куда-то помимо него, на потолок. Она лежала спокойно, время от времени, зевая и смешно морщась. Из уголка рта тянулась тонкая струнка слюны. У девочки были серые глаза — как у матери, рассеяно отметил Иван, припомнив ее мать.
«Бог ты мой, куда же ты теперь… ни отца, ни матери»… — вздохнул Иван.
Эта сцена напомнила ему о его собственной дочери, в ее младенчестве. Он вспомнил, как кормил свою дочурку из соски, держа ее в своих отцовских руках, затем укачивая ее, глухим и приглушенным голосом, напевая ей свой скудный репертуар колыбельных, говоря ей ласковые отцовские слова.
А его жена готовила в это время на кухне и приходила ему на помощь, когда ребенок долго не засыпал. Он вспомнил, как он и жена купали дочку, смеясь и подтрунивая над отчаянно орущей девочкой. И ванная была залита ярким светом, сладким и веселым щебетом их голосов, сопровождаемым протестующими криками малышки. Он вспомнил ту счастливую, суетливую неразбериху, сопровождавшую каждый раз процедуры купания их ребенка. А потом, огонь, весело пляшущий в печи, ребенок на коленях. Давно ушедшая эпоха, с хаотическими отрывками из нее, всплывающими в памяти и будоражащими душу, до жуткой головной боли и рези в сердце. Иногда, до красной вспышки в глазах. Сладкие, и одновременно, горькие воспоминания о былом счастье — ведь теперь кромешная пустота.
Новорожденная девочка захныкала, и он поднял ее на руки, высвобождая ее из той кучи тряпья — псевдо-пеленок. И в нос ему ударила едкая волна давно позабытых запахов — запахов младенческих испражнений. На весу, ее ножки, в еще не забытом, природном порыве, подогнулись под себя — совсем как в утробе у матери. А ее головка чуть откинулась назад, а затем Иван почувствовал на своих руках теплую стабильную струйку — ребенок спокойно описался на него и теперь, морщась, смотрел прямо ему в глаза. Иван почти смеялся. Ну и слава богу дочка! Выживем как-нибудь! Донесем тебя до людей!
И с тех зверей спросим, что твою мамку одну умирать оставили, здесь, у черта на куличках, брюхатую! Все им зачтется! И Иван с ненавистью припомнил Захара. Тому тоже морду набить надо. От души.
После некоторых раздумий, Иван решил выкупать ее. Нашел старые кастрюли. Какие-то банки, оставленные разным людом. Через полчаса вода была нагрета. Свежие тряпки он нашел в пожитках умершей женщины. И спустя полчаса, темная, едва освещаемая изба огласилась криками девочки от ее первых банных процедур. Она успокоилась только тогда, когда Иван положил ее на кровать и угостил новой порцией жеванного хлеба.
Он завернул ее поплотнее, стал похлопывать по боку, чтобы уснула. Та глаз не закрывала.
— Давай спи. Жрать не дам, до самого утра. Мне ведь тоже отдохнуть надо, — сказал он ей.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга в тусклом отсвете свечи, затем девочка скривила губки в некоем подобии улыбки, первой своей улыбки, бессмысленной как у всех новорожденных.
— Хорошая девочка, — улыбнулся ей в ответ Иван, растроганный…
… Девочка спала… Рядом — ее мать. Время и тепло, исходившее от печи, потихоньку делали свое дело на мертвом теле и Иван, дрожа от возбуждения, кляня себя, сняв ткань с ее лица, увидел первые слабо-фиолетовые, бесформенные пятна гниения на ее лице. И запах смерти стал более отчетливым. Каким-то сладковатым как в кондитерском отделе их сельпо. Зато девочке было наплевать и на пятна и на запахи. Она спала. И Иван не решился открыть дверь, чтобы проветрить избу — ребенок после купания, застудится. Придется терпеть.
… Там, в ночи снаружи, поднялся ветер, с шумом бросаясь на стены избы, отрывисто стуча в окна, подвывая в трубе, угрожающе шепча в щели. Ночь жила своей жизнью…
Перед тем как уснуть, он подбросил побольше дров в печку. Затем устроился на полу возле кровати, расстелив под собой старое одеяло, прислушиваясь к шороху и завываниям ветра. События прошедшего дня одолели его. Веки смыкались сами по себе, словно груженные пудовыми гирями и он, не в силах, уже бодрствовать, убаюкиваемый песней ветра, провалился в тяжелый сон.
И не увидел он, как во тьме за окном снова мелькнула чья-то большая неясная черная тень…
Иван проснулся внезапно и сначала подумал, что он дома, но запах, который моментально поразил его, вернул его в действительность — тело женщины гнило, и сильно.
Первые, слабые лучи света уже просочились в комнату. Он качась от слабости, встал, подошел к кровати и глянул на женщину. Ее лицо раздулось, оно выглядело как маска из комедии гротеска, с серыми и фиолетовыми пятнами, ее нижняя челюсть опала, обнажая кромку зубов и кончик языка, и сквозь приоткрытый рот, исходил тяжелый запах ее гниющих внутренностей.
Ребенок был совсем тих возле своей матери. Любопытствуя, Иван подполз к кровати, и глянул на него. К его огромному удивлению, ребенок не спал. Глаза девочки были открыты и теперь с безразличием смотрели на него, словно его здесь совсем и не было, смотря куда-то помимо него, на потолок. Она лежала спокойно, время от времени, зевая и смешно морщась. Из уголка рта тянулась тонкая струнка слюны. У девочки были серые глаза — как у матери, рассеяно отметил Иван, припомнив ее мать.
«Бог ты мой, куда же ты теперь… ни отца, ни матери»… — вздохнул Иван.
Эта сцена напомнила ему о его собственной дочери, в ее младенчестве. Он вспомнил, как кормил свою дочурку из соски, держа ее в своих отцовских руках, затем укачивая ее, глухим и приглушенным голосом, напевая ей свой скудный репертуар колыбельных, говоря ей ласковые отцовские слова.
А его жена готовила в это время на кухне и приходила ему на помощь, когда ребенок долго не засыпал. Он вспомнил, как он и жена купали дочку, смеясь и подтрунивая над отчаянно орущей девочкой. И ванная была залита ярким светом, сладким и веселым щебетом их голосов, сопровождаемым протестующими криками малышки. Он вспомнил ту счастливую, суетливую неразбериху, сопровождавшую каждый раз процедуры купания их ребенка. А потом, огонь, весело пляшущий в печи, ребенок на коленях. Давно ушедшая эпоха, с хаотическими отрывками из нее, всплывающими в памяти и будоражащими душу, до жуткой головной боли и рези в сердце. Иногда, до красной вспышки в глазах. Сладкие, и одновременно, горькие воспоминания о былом счастье — ведь теперь кромешная пустота.
Новорожденная девочка захныкала, и он поднял ее на руки, высвобождая ее из той кучи тряпья — псевдо-пеленок. И в нос ему ударила едкая волна давно позабытых запахов — запахов младенческих испражнений. На весу, ее ножки, в еще не забытом, природном порыве, подогнулись под себя — совсем как в утробе у матери. А ее головка чуть откинулась назад, а затем Иван почувствовал на своих руках теплую стабильную струйку — ребенок спокойно описался на него и теперь, морщась, смотрел прямо ему в глаза. Иван почти смеялся. Ну и слава богу дочка! Выживем как-нибудь! Донесем тебя до людей!
И с тех зверей спросим, что твою мамку одну умирать оставили, здесь, у черта на куличках, брюхатую! Все им зачтется! И Иван с ненавистью припомнил Захара. Тому тоже морду набить надо. От души.
После некоторых раздумий, Иван решил выкупать ее. Нашел старые кастрюли. Какие-то банки, оставленные разным людом. Через полчаса вода была нагрета. Свежие тряпки он нашел в пожитках умершей женщины. И спустя полчаса, темная, едва освещаемая изба огласилась криками девочки от ее первых банных процедур. Она успокоилась только тогда, когда Иван положил ее на кровать и угостил новой порцией жеванного хлеба.
Он завернул ее поплотнее, стал похлопывать по боку, чтобы уснула. Та глаз не закрывала.
— Давай спи. Жрать не дам, до самого утра. Мне ведь тоже отдохнуть надо, — сказал он ей.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга в тусклом отсвете свечи, затем девочка скривила губки в некоем подобии улыбки, первой своей улыбки, бессмысленной как у всех новорожденных.
— Хорошая девочка, — улыбнулся ей в ответ Иван, растроганный…
… Девочка спала… Рядом — ее мать. Время и тепло, исходившее от печи, потихоньку делали свое дело на мертвом теле и Иван, дрожа от возбуждения, кляня себя, сняв ткань с ее лица, увидел первые слабо-фиолетовые, бесформенные пятна гниения на ее лице. И запах смерти стал более отчетливым. Каким-то сладковатым как в кондитерском отделе их сельпо. Зато девочке было наплевать и на пятна и на запахи. Она спала. И Иван не решился открыть дверь, чтобы проветрить избу — ребенок после купания, застудится. Придется терпеть.
… Там, в ночи снаружи, поднялся ветер, с шумом бросаясь на стены избы, отрывисто стуча в окна, подвывая в трубе, угрожающе шепча в щели. Ночь жила своей жизнью…
Перед тем как уснуть, он подбросил побольше дров в печку. Затем устроился на полу возле кровати, расстелив под собой старое одеяло, прислушиваясь к шороху и завываниям ветра. События прошедшего дня одолели его. Веки смыкались сами по себе, словно груженные пудовыми гирями и он, не в силах, уже бодрствовать, убаюкиваемый песней ветра, провалился в тяжелый сон.
И не увидел он, как во тьме за окном снова мелькнула чья-то большая неясная черная тень…
Иван проснулся внезапно и сначала подумал, что он дома, но запах, который моментально поразил его, вернул его в действительность — тело женщины гнило, и сильно.
Первые, слабые лучи света уже просочились в комнату. Он качась от слабости, встал, подошел к кровати и глянул на женщину. Ее лицо раздулось, оно выглядело как маска из комедии гротеска, с серыми и фиолетовыми пятнами, ее нижняя челюсть опала, обнажая кромку зубов и кончик языка, и сквозь приоткрытый рот, исходил тяжелый запах ее гниющих внутренностей.
Страница
13 из 39
13 из 39
