Добавить в моё избранное
150 мин, 40 сек 15390
В такие моменты ребенок слабо пытался протестовать, но Иван пресекал крики, укачивая ребенка, пересиливая боль, стараясь не орать благим матом от боли и отчаяния, чтобы окончательно не разбудить ребенка. Одежда Ивана уже промокла насквозь от падений и дождя, но на себя он внимания не обращал — старался держать в сухости ребенка. Нетяжелый сверток с новорожденной девочкой был запрятан у него под плащом — только небольшой проем на груди распахнут, чтобы ребенок дышал. Идти было тяжело и неудобно как то. На спине рюкзак, ружье, поверх рюкзака его личные вещи, внутри тряпье той женщины — они должны быть сухими, пойдут на пеленки. На груди, закрытый брезентовым плащом — ребенок. Порой, опавших сучьев не было, зато тропинка превратилась в слой вязкой, мокрой глины и грязи, и ноги вязли в этой жиже, а на сапогах налипали огромные комья глины, от чего казалось, что к ногам привязаны пудовые гири. По такому грунту идти было и опасно и медленно. Потихоньку давала о себе знать и старая знакомая — боль в голове… Боль родила какой-то свет в голове, слабый, туманный. И было с ним какое то смутное ощущение того, что не один он с девочкой в этом бескрайнем таежном лесу. Затылком своим, чувствовал он присутствие какой-то третьей силы. И чудилось ему, что кто-то смотрит ему в спину. Нет нет, да и оглядывался он назад. Но ничего ни видел, кроме плачущих деревьев. Гнал от себя тревожные мысли — а может напрасные это были страхи. Голова болит — вот и мерещится что попало… Оглядывался снова и снова, но — нет, он один здесь… да еще девочка новорожденная… кому еще здесь бродить?! Человека сюда и в ясную погоду занесет лишь раз в год. А сейчас зверье в спячку полегло. Давно уже…
Лес был холоден и неприветлив. Слабенький дождь то шел, то прекращался. Время от времени Иван шарил под плащом — не обмочился ли ребенок, тогда было бы совсем плохо, черт его знает как бы он менял девочке пеленки. Холод пощипывал лицо, но тело его, от ходьбы, от ноши хоть не тяжелой, но неудобной к переноске, пропотело как в бане. За все время пути ему пришлось останавливаться, чтобы покормить девочку. В ход шел немудреный рацион — жеваный хлеб, жеваный яичный желток, пара глотков воды. Сала пососать боялся давать. Обгадится под себя — не подмоешь, а шагать еще как до луны. Пару раз останавливался покурить.
Часам к трем, по его расчетам, он прошел всего-то километров пять. А ведь еще топать и топать… Темный сосновый лес. Густые кроны наверху. Кусты рябины у земли, ветви свисают вниз от обилия влаги на них. Небо видно лишь в маленьких рваных пятнах высоко над головой. Тихо. Ни зверья, ни птиц. Веточка не шелохнется от ветра. Вдруг он слышит, как щелкнула сухая ветка в стороне, справа от него, шагах в двадцати, в густой поросли молодых елочек. Он замер. В голове еще теплилась надежда, что ослышался. Дрожа, глянул в ту сторону. Сердце едва не остановилось — никого он не заметил, ни зверя, ни человека, но ветви все еще колыхались потревоженные кем-то, стряхивая с себя тяжелые капли влаги. Тишина мертвая и горестный лес вокруг.
— Эй! Кто там! — крикнул Иван, но в ответ лишь тихо пискнула девочка под плащом.
— Ясно, ворона небось, или белка прыгнула, — сказал он громко, сам себе, отгоняя страх, подбадривая себя, — а коли не ворона, так у меня ведь ружье есть, — крикнул он, в этот раз в сторону елок. Ни звука в ответ.
Иван распахнул полу плаща. Ребенок, к его удивлению не спал, а, морщась, сузив глазки и смешно двигая ртом, смотрел на него равнодушно — спокойным взглядом новорожденного.
— Да и живет он с лошадью, — сказал Иван, обращаясь к девочке, все-таки, хоть какая-то живая душа за последние дни. Человек, однако.
Передохнул минут десять. Пошел дальше. Места он узнавал, и сердце заныло — никакого темпа. Так он ведь и на ночь в лесу останется, с девочкой, пойди дождь, так умрет ведь она. Да и он может так застудиться, что месяц потом лечиться надо будет, если не загнется здесь, в лесу. Бывало такое. Остались как-то мужики с лесоповала в лесу ночевать по дороге. В такую же пору. Пятеро их было. А утром только один проснулся. Весь в снегу. А товарищи его уже закоченели. Заснули и так и замерзли во сне, насмерть. От этих мыслей голову пронзила боль, как будто буравчиком в череп вошли. Свет померк в его глазах. Когда пришел в себя, всколыхнулся — не уронил ли девочку. Нет. Она мирно посапывала под полами плаща. На его руках. Затем вновь пришла жгучая ненависть — к Захару. К его дружкам. Вот ведь сукины сыны. Почти что на смерть человека послали! Почему таких людей земля носит! Откуда столько подлости и злобы в человеке?! За что?! Ну так он еще выберется! Посмотрим Захар, кто последним посмеется! Снова вспомнил семью. Рано, слишком рано поседевшую жену свою, дочь свою, родную кровь. Дай бог выбраться из этих гиблых лесов, пойдет он к ним и поговорит! Начистоту! Если что не так, пусть простят — ведь не чужой он им! Муж и отец как никак!
Лес был холоден и неприветлив. Слабенький дождь то шел, то прекращался. Время от времени Иван шарил под плащом — не обмочился ли ребенок, тогда было бы совсем плохо, черт его знает как бы он менял девочке пеленки. Холод пощипывал лицо, но тело его, от ходьбы, от ноши хоть не тяжелой, но неудобной к переноске, пропотело как в бане. За все время пути ему пришлось останавливаться, чтобы покормить девочку. В ход шел немудреный рацион — жеваный хлеб, жеваный яичный желток, пара глотков воды. Сала пососать боялся давать. Обгадится под себя — не подмоешь, а шагать еще как до луны. Пару раз останавливался покурить.
Часам к трем, по его расчетам, он прошел всего-то километров пять. А ведь еще топать и топать… Темный сосновый лес. Густые кроны наверху. Кусты рябины у земли, ветви свисают вниз от обилия влаги на них. Небо видно лишь в маленьких рваных пятнах высоко над головой. Тихо. Ни зверья, ни птиц. Веточка не шелохнется от ветра. Вдруг он слышит, как щелкнула сухая ветка в стороне, справа от него, шагах в двадцати, в густой поросли молодых елочек. Он замер. В голове еще теплилась надежда, что ослышался. Дрожа, глянул в ту сторону. Сердце едва не остановилось — никого он не заметил, ни зверя, ни человека, но ветви все еще колыхались потревоженные кем-то, стряхивая с себя тяжелые капли влаги. Тишина мертвая и горестный лес вокруг.
— Эй! Кто там! — крикнул Иван, но в ответ лишь тихо пискнула девочка под плащом.
— Ясно, ворона небось, или белка прыгнула, — сказал он громко, сам себе, отгоняя страх, подбадривая себя, — а коли не ворона, так у меня ведь ружье есть, — крикнул он, в этот раз в сторону елок. Ни звука в ответ.
Иван распахнул полу плаща. Ребенок, к его удивлению не спал, а, морщась, сузив глазки и смешно двигая ртом, смотрел на него равнодушно — спокойным взглядом новорожденного.
— Да и живет он с лошадью, — сказал Иван, обращаясь к девочке, все-таки, хоть какая-то живая душа за последние дни. Человек, однако.
Передохнул минут десять. Пошел дальше. Места он узнавал, и сердце заныло — никакого темпа. Так он ведь и на ночь в лесу останется, с девочкой, пойди дождь, так умрет ведь она. Да и он может так застудиться, что месяц потом лечиться надо будет, если не загнется здесь, в лесу. Бывало такое. Остались как-то мужики с лесоповала в лесу ночевать по дороге. В такую же пору. Пятеро их было. А утром только один проснулся. Весь в снегу. А товарищи его уже закоченели. Заснули и так и замерзли во сне, насмерть. От этих мыслей голову пронзила боль, как будто буравчиком в череп вошли. Свет померк в его глазах. Когда пришел в себя, всколыхнулся — не уронил ли девочку. Нет. Она мирно посапывала под полами плаща. На его руках. Затем вновь пришла жгучая ненависть — к Захару. К его дружкам. Вот ведь сукины сыны. Почти что на смерть человека послали! Почему таких людей земля носит! Откуда столько подлости и злобы в человеке?! За что?! Ну так он еще выберется! Посмотрим Захар, кто последним посмеется! Снова вспомнил семью. Рано, слишком рано поседевшую жену свою, дочь свою, родную кровь. Дай бог выбраться из этих гиблых лесов, пойдет он к ним и поговорит! Начистоту! Если что не так, пусть простят — ведь не чужой он им! Муж и отец как никак!
Страница
15 из 39
15 из 39
